Промолчал парень — и сам знал, что совсем на медведя стал похож. На колкости Радмилы только и мог ответить взглядом злым с высоты своего роста — девица ему лишь до плеча макушкой доставала. Она же колючих взглядов не заметила. Вынесла на солнце перед избой пустую кадку, рукава закатала и что-то зашептала.

Дед Беримир уж тут. Все время чужестранца небылицами да поверьями о лесах и полях Белокрая развлекал, так что Северин не знал, от чего устал больше — от болтуна-сказочника или от дерзостей девицы. В этот раз старик тихонечко в избу вошел, чтоб ворожею от дел не отвлекать, присел на краешек кровати — и Северина видать, и за Радмилой пригляд.

— Утречка доброго, — прошептал Беримир, кивнув парню.

— И тебе, старче.

Зеркало ровнее поставив, свое отражение Северин рассматривал придирчиво. «Раньше всё над братом смеялся — скоро веки бородищей зарастут, а теперь сам ничем не хуже. То-то она надо мной потешается…»

Яркие блики кольнули глаза больно, зажмурился, ладонью заслонился. Чуть переждав, размежил веки да на «рукоделие» ворожеи загляделся вместе с Беримиром.

Не нити золотые да серебряные — лучи солнечные да лунные собирала в кадку кудельница. Не тесто месила — благоденствие ткала, радужным сиянием беззаботность Белокрая под ее ловкими руками танцевала.

Отвернулся Северин, нахмурившись. Глубоко въелись в мысли наветы сенельцев о вреде магии. Хоть и верил он до сих пор, что от колдовства одни беды, но все оправдание Радмиле искал — ведь жизнь спасла ему ворожея, лекарь бывалый не смог бы.

Снова на себя в зеркало посмотрел. Вроде как уж глаза к свету привыкли, а все одно мерещится, будто белые пятнышки мелькают. Пригляделся — неужто колдовской пепел с битвы на голове и в бороде остался? Взъерошил волосы — не стряхивается. Вздохнул парень — видать, так и останется с ним великая ценность, какую только на поле брани получить можно.

— Никак седина? — удивился дед, головой покачав. — В твои-то годы… Эх, многим молодым, что в Белокрай вернулись, война головы мукой побелила. У тех, кто постарше, и вовсе уж затылки серебряные. Пусть хоть так — лишь бы живые да целехонькие.

Воспоминания слух прервали. Перед глазами воина вновь обозы с калеками по размешанной грязи тащатся, с лат и кольчуг дождь моросящий кровь смывает…

— Много вашего брата в бою полегло. Еще больше в Поганой Пуще померло.

— Отчего же ты меня спас, а им не помог?

Давно Северина вопрос этот мучил. Впервые к слову его произнести довелось.

Исподлобья старик сверкнул темными очами, будто стрелой насквозь пронзил.

— Ты жить хотел, а они — жизнь отнять.

Отвел глаза парень, устыдился. «На войну не за жизнью идут, старче». На девицу покосился, в проходе видно было, как она все еще полотно сияющее в кадке укладывает. «Вот она точно догадывается, о чем я молчу».

Только за ножницы взялся — дед дальше речь повел, вполголоса, чтоб не услышала хозяйка.

— Ладно тебе на Радмилу зыркать волком. Она, может, виду не подает или вовсе не замечает, а нам с Баюном все ясно. По нраву она тебе.

Северин растерялся, дар речи пропал.