Осклабился демон, захохотал — гром пронесся над полем.

Маги поворотились к бритым воинам в багряных сюрко поверх черной брони, бросили живых добивать, всю свою силу на багряно-черное воинство обрушили, но разбивались все заклинания о молитву, будто из стекла были.

Северин едва смог перебороть оцепенение. Следя за трехглазым пожирателем, попятился парень, спотыкаясь, боясь спиной повернуться, да не выдержал. Уж совсем было к ближайшим зарослям обернулся, но налетел на кого-то в синем гермяке.

— Куда?! Сбежать захотел? Предатель!

От первого замаха Северин увернулся, во второй же раз меч точно поперек спины прошелся. Выпустил копье из рук он и бросился бежать.

Боль почувствовал, только когда шум битвы уже далеко оказался, а вокруг беглеца лес сомкнулся.

Маршируют где-то тысячи ног, ужас кровавой бойни из памяти призывая.

Тело судорогой свело, позвоночник дугой скрутило. Ползут огненные змеи по венам, заставляя руки и ноги выгибаться. Хочет закричать Северин, да только вой вырывается из-за сжатых зубов. Бьется парень на земле, словно вывороченный корень древесный. Сквозь беспамятство видит несчастный, будто тянутся к нему толстые темные руки, кожа на них задубела и обветрилась… или то дубы уже начинают своими корнями его в могилу лесную закапывать, или демон скребет когтями, пытается душу из тела вытрясти.

Шепчет мокрая земля, летят листья папоротника, идут древесные стволы. Маршируют тысячи солдатских ног по трупам…

Потрескивает в печке задорный огонек, согревает избу в ненастный день. Споро идет работа в руках Радмилы — уж семнадцать связок сборов лечебных на зиму сделала. Рядом, голову на коленях хозяйки устроив, мурлычет Баюн, одним глазом поглядывая в окно, за которым танцуют рябиновые листья, ловя дождевые капли. Ворожея тихо напевает подслушанные у девок на последних летних гуляньях песни:

Кот, потянувшись, поднялся и на дверь взор устремил, будто ждал чего.

— Что такое, Баюн? Идет кто?

Весь последний месяц по округе сновали офицеры — набирали мужиков покрепче в армию. Никто из белокрайцев воевать не умел, так что в саму битву новобранцы навряд ли бы попали, но вот лагерное хозяйство вести — самое оно. И все равно приходили к ворожее женщины за оберегами для своих мужей и сыновей да с вопросом, каждый раз одним и тем же: «жив ли?». Пару дней назад бои утихли, но никого на дороге с той стороны было не видать, никто в родные места не возвращался.

Радмила отложила травы, прислушалась.

Баюн спрыгнул на пол, уселся у порога, все так же взгляда от двери не отрывая.

Долго ждала девица, за котом наблюдала, да все равно подпрыгнула от тяжелых шагов в сенях да громкого стука. Котище зашипел, хвост распушив.

— Радмилушка! Радмила!

Старческий голос узнав, поспешила ворожея отворить дверь. Деда Беримира без раздумий в избу впустила и остолбенела, глядя на то, как старик укладывает на старкину кровать стонущего человека — как только сил хватило донести! Лицо незнакомца в грязи, одежда в желтой хвое — и не поймешь, кто это.

— Спасай, Радмилушка! Вот, нашел в Погани. Чуть-чуть до запруды не дополз, там бы его мигом мавки домучили. Хозяин-то его пожалел…

Опомнившись, Радмила подставила к изножью кровати стул, попутно махнув на кота, чтоб угомонился, — человек был высокого роста, на лежанку не вмещался. Подошла к изголовью со смоченной в молоке тряпицей и стянула пошедший ржавчиной шлем с мокрым подшлемником, отерла раненному щеки. Дед Беримир не мешал, переводил дух после тяжкой ноши.