Белый проводник за господином следит, каждое движение улавливает, но и за порядком присматривает — чтобы никто разговору важному не помешал.

— Так и есть: скоро пойду на поле, снова клеть сотворю. Да только чует сердце, много бед случится, и все по Бесовой воле. Война людей напугала, насторожила: на любого наклевещут, всякий в соседе врага видит. Здесь я бессильна… Что ж мне делать?

Заскрежетал Леший, вокруг девицы круг обошел, руками всплескивая.

— Не гневись, отче. Без людей земля эта заболеет от изобилия — должна она кому-то свои дары отдавать. Знаешь ведь, что благодаря людской заботе яблоневый цвет каждый год не понапрасну горит.

Снова над ней дух навис. Брякают высеченные дощечки.

— Знаю. Разбаловала. Зато магии не боятся и не чураются. Живут с ней сотоварищи и не задумываются, что зло от нее исходить может — а значит, твои угодья не тревожат… Что? Северин?.. Нет, не правда это.

Почувствовала Радмила, как к лицу кровь прилила — хоть и руководствовалась всегда ворожея разумом, а сердцу приказать не могла.

Приподнял аккуратно Леший пальцем-веточкой подбородок девицы — заставил все-таки ее в свои очи посмотреть: глубокие, будто два колодца с луной утонувшей. Опечалилась тут же Радмила, плечи опустила.

— Хорошо, отче. Отпущу его сегодня. Пускай идет, куда хочет. Не держу.

Погладил ласково девицу по голове покровитель, черепом лосиным до лба ее легонько дотронулся — мол, не огорчайся — да в нахлынувшей темени пропал.

По возвращении ворожея снова за шитье села. Уж совсем стемнело. Как закончила, в горшочке Радмила травку разожгла — тонкий запах по избе потянулся, вроде и знакомый, да не вспомнить никак.

— Вот, возьми, — разложила девица перед Северином рубаху, вышивкой расшитую. — Это, — указала ворожея на сплетающиеся узоры, — обереги от дурного глаза, от хандры, от ссор. Пока до дома не дойдешь, не снимай. Вот пояс — это от устали…

— Это что же, гонишь ты меня?

Не ожидав ответа такого, подняла глаза девица на парня. С сиротской тоской тот на нее смотрел. Вздохнула.

— Всё, что я могла сделать для тебя, — сделала. Дольше уж держать у себя не смею, да и чувствую, как ты на волю рвешься. Верно, и на родине твоей тебя заждались.

— Никто меня не ждет.

Голос охрип, искорка задорная в глазах пропала. «Ох, как бы не ошиблась! Не надо было соглашаться…»

— Я говорил уже, что в деревянном цеху работал. Город большой — дел всем хватало. Покуда матушка с батюшкой живы были, всё кутил — душа праздника просила, весь свой заработок проматывал. Как мы с братом вдвоем остались, кончились мои кутежи. Брат к графу на охотничье подворье ушел, а я остепениться решил, выбрал себе в жены девицу соседскую, хозяйственную, спокойную. Души в ней не чаял, полюбил. Сына родила… Года не прошло — в город мор пришел. Сенельцы тогда все на колдунов наговаривали — мол, они болезнь наслали. Самих-то безухих костлявая обошла. Половину народа выкосило. Детей. И сына моего забрал мор, и жену.

Помолчал Северин, голову опустив, с духом собираясь. Тень угрюмая на чело легла.

— Следом за ними я хотел пойти, не раз петлю надевал, да брат все не давал с жизнью расстаться. А потом война началась. Давно безухие сюда намыливались, да все предлога не было. И я пошел — вроде как за правое дело голову сложить, а не душу сгубить. Смерть я искал в том бою.