Но при этом он так плохо танцевал…

Можно сказать, что 1913–1917 годы оказались переломными в моей жизни. Нечто вроде моей личной маленькой войны, внутренней революции. Моя судьба вплелась в излучины Истории, со всеми ее взрывами восторга, переоценками ценностей и сопутствующими страданиями. Вот так текут и текут себе годы, один похож на другой, – а потом вдруг ваша судьба переворачивается за считаные минуты.

Мемуары Генри – «Тридцать дюжин лун» – начинаются с рассказа о нашем знакомстве. Пришло время и мне рассказать, как об этом вспоминаю я, – чего я не посмела сделать в «Моей жизни», рассудив, что со стороны женщины бестактно и неприлично выставлять напоказ свои любовные переживания.

Итак, я уже шесть лет была замужем, когда в один осенний вечер 1913 года получила приглашение на торжественный ужин в резиденции посла Великобритании в Санкт-Петербурге. Я пришла туда одна. Может быть, Василий от этого страдал? Не думаю. Меня пригласили без него. Могу предположить, что меня позвали как звезду Мариинского театра – его превосходительство посол Джордж Бьюкенен несколько раз видел меня на сцене и рассудил, что местный «аттракцион» вполне достоин такого вечера в качестве почетного гостя. В тот день он и его супруга, леди Джорджина, в небольшой компании праздновали юбилей совместной жизни. Я приехала туда с небольшим опозданием, прямо из театра, в вечернем платье, но с непокрытой головой. Стоило мне войти, как на меня устремились взгляды всех присутствовавших, и мне показалось, что на лице у сэра Бьюкенена отразилось легкое разочарование. Позднее я поняла: он-то ждал, что я явлюсь в «псевдо-тюрбане» – это такой головной убор, в котором я частенько щеголяла в театре в те дни, когда не была занята в спектаклях, – и когда нас представили друг другу, он от души им восхитился.

За столом я оказалась напротив господина Брюса, второго секретаря посольства, – он-то и был главным виновником разочарования посла. Да, виновником – ибо, выполняя поручение оповестить меня о приглашении по телефону (телефонные линии в тогдашнем Петербурге работали превосходно), он совершенно забыл упомянуть о такой важной детали, как мой тюрбан. Или же он поступил так намеренно, дабы я и не подумала об этом, а просто оделась, как мне захочется, – разумеется, при условии, что моя форма одежды будет сообразна обстоятельствам, в которых я оказывалась.

Генри Джеймс Брюс уделял немного внимания гостям, сидевшим справа и слева, – зато то и дело бросал беглые взгляды в мою сторону, на лету хватаясь за малейшую возможность ко мне обратиться. Каждая попытка заключалась в том, что он бормотал несколько слов, багровел, прочищал горло кашлем, внятно произносил несколько слогов, прерывался, начинал заново… Не осмеливаясь просить его повторить, я только поддакивала. Я никогда не могла понять, отчего выпускники Оксфорда и Кембриджа (а он, успев сказать это мне скороговоркой, до Оксфорда окончил еще и Итон) имели обыкновение выражаться, не иначе как то и дело запинаясь. Ложная скромность – оборотная сторона комплекса превосходства? А поскольку, кроме всего прочего, этот джентльмен явно отличался болезненной робостью, беседа очень скоро обернулась полным провалом. Внешне я находила его скорее обольстительным – волнистые светло-рыжие волосы и полупрозрачный светлый взгляд, – но это был стиль «бритиш» на грани карикатурности.

Заговорили о балете. Сэр Бьюкенен, который был без ума от «Пахиты», воздал должное моему исполнению заглавной роли, а его жена – моему украинскому танцу в «Коньке-горбунке». Генри Брюс успел только пропеть: «Па-па-па-пийон, о что за волшебство!» – как вдруг мой сосед по столу, старый русский офицер с усами и бакенбардами, перебил его. Он предпочитал хореографические постановки Петипа, напоминавшие ему порядок и дисциплину времен Александра II, тогда как Фокин и все его фантазии… призывали к анархии! Тут уж я воздержалась от признания, что частенько захаживала в подрывавшее все основы кабаре «Бродячая собака»!

После ужина немного потанцевали. Я согласилась на первый вальс с сэром Бьюкененом, и нам поаплодировали. Потом наступил черед Генри Брюса, который так неуклюже двигался, что мне пришлось исполнить в танце несколько ложных па, чтобы он не отдавил мне ноги. Он же позднее признался мне, что удивлен, какого я небольшого роста. На сцене я казалась выше.

Последовала партия в бридж. Я всю жизнь ненавидела карты и отклонила предложение поучаствовать в игре – под тем предлогом, что мне вечно и desperately (отчаянно) не везет в игре. Поблагодарив чету Бьюкенен, я откланялась, и Генри Брюс проводил меня до дверей. Я уже почти вышла, когда он смиренно попросил разрешения еще раз позвонить мне. Я дала ему визитную каточку и поехала домой.

Мы с Василием жили тогда за Мариинским театром. Я не случайно выбрала то место. Из наших окон был виден маленький Крюков канал, впадающий в Мойку, – вот так же я в детские годы любовалась из окна отчего дома каналом Грибоедова, впадавшим в Фонтанку. На другом берегу высилась старая казарма, перестроенная в тюрьму, – она называлась Литовским фортом. Над портиком возвышались два коленопреклоненных ангела, поддерживавших крест, и строение легко можно было принять за храм. За фортом, вдоль набережной, шел целый ряд совершенно однообразных построек, изящество которых скрывало их утилитарный характер. Это были пакгаузы Новой Голландии, квартала, благоустроенного на рукотворном островке. Под величественной аркой, возведенной в конце XVIII века французом Валленом де ля Мотом (а не Томасом де Томоном, как об этом написал в своих «Мемуарах» Генри), баржи с древесиной проплывали к месту отгрузки. Стук бревен о камень частенько едва не оглушал нас.

Я согласилась на то, чтобы Генри Брюс впервые заглянул ко мне на чашечку чаю. Я была дома одна…

Как нынешней эпохе только дай повосторгаться всевозможными свободами – так и атмосфера предвоенного Санкт-Петербурга, та самая, какой мы всласть хлебнули в «Бродячей собаке», могла вселить в любого ощущение веселой паники. Россия, как и Европа, в последние десятилетия добилась значительного технического и промышленного развития (разве наши железные дороги не были самыми протяженными в мире?). Однако два события 1905 года – «Кровавое воскресенье», когда царские солдаты начали стрелять в народ, и подавленное восстание на броненосце «Потемкин», – а вдобавок еще и Русско-японская война прозвучали как сигнал тревоги: никакая империя не застрахована от крушения. Ощущавшееся в самом воздухе нечто-уж-не-знаю-что – волнующее и грозовое одновременно – возвещало не только о наступлении новой эры, но еще и, увы, о конце того мира, в котором мы выросли и воспитались.

Так что следовало просто активно жить, здесь и сейчас, жить интенсивно и не отказывая себе ни в чем. Мне скоро тридцать лет. Закат карьеры как балерины был недалек, и юность моя завершалась одновременно со временем La Belle Époque – Прекрасной эпохи. Я пишу сейчас эти строки отнюдь не для того, чтобы, переступив возраст иллюзий и кокетливых уловок, оправдывать саму себя – нет, но дабы воскресить состояние духа тех времен, отчасти напоминающих нынешний конец шестидесятых годов.

Когда он пришел ко мне впервые, Дуняша, моя нянечка, с годами ставшая домашней прислугой, отворив дверь, состроила брюзгливую мину. Что это еще за иностранец, позволяющий себе наносить визит мадам в отсутствие законного супруга? Потом Дуняша поведала мне, как Генри Брюс долго вытирал ноги о коврик, распугав обеих очаровательных песиков – Лулу и Графиню Винни, промямлил какие-то извинения, повесил шляпу на пустое место, приняв его за вешалку, и в ответ на просьбу присесть так и остался стоять. Когда я спустя несколько минут вошла в комнату, он так и стоял неподвижно, упираясь взглядом в ковер.