– Павел Данилович, вы как самочувствие болезненного своего командира монитора оцениваете?
А вот и маленький пушистый кролик с острыми и кусачими зубками пожаловал. Николаевские новости дошли в Измаил.
– Извините, Олег Евгеньевич. Мне не до слюнтяйства было. Болел. Факт. Время потратил. Потратил. Еще болеть можно было. А переход, он, что из-за моей болезненности отменится или в тылу кто-то что получит без меня. Напился микстуры да чайку заварил – и вперед, наверстывать упущенное. То, что к старым друзьям зашел, так что в этом такого. Мы к слабости военных командиров николаевского тыла отношения не имеем, что там было после нас, не знаем, – углубляю свою болезненность и создаю некоторые условия, для отличия от предшественника. – Доктор не даст соврать. Как прибыл, так в его нежные клешни попал. Зато теперь я у нас буду главным фраером на соединении: очки ношу, так как без них пока сложно; ручка «Паркер» с золотым пером, буржуй настоящий. Так как перьевая теперь в руке плохо держится и одни кляксы ставит, а не пишет. Теперь привыкаю к этой, буду заново писать учиться.
– Да, осложнения после гриппа бывают разные, а после нескольких дней в коме и координация движений может нарушиться. Ничего, мы вас, Иван Александрович, моими микстурами попоим. Бегать заставим. Глядишь, к весне и восстановитесь, – подтвердил диагноз Панасенко.
– Да еще жену закройщицу завел, теперь буду, как английский офицер, в приталенной форме ходить и вас рядом сидящих наставлять в нормальной форме ходить. А то на мухоморов в мешках похожи, а не на лучший экипаж флотилии.
– Ну, ты, Александрович, и команду даешь. Ты еще клеш шире ботинок дай добро носить, – выдал механик.
– Вот по этому поводу и объявляю. Всех военкомов и вас, товарищ лейтенант государственной безопасности, приглашаю в это воскресенье, этак часов в 19.00 в «чепок» по случаю свадьбы командира «Ударного». Быть с женами или подругами. На корабле завтра постараюсь организовать праздничный обед.
Особист решил прояснить ситуацию:
– Я-то, собственно говоря, чего пришел. Меня теперь определили к вам на корабль куратором, с постоянным нахождением на борту, пока вы свою корабельную группу до ума не доведете. Получается, что до лета. Прошу любить и жаловать. Иван Александрович, каюту мне выделишь?
«Вот так проблема. На корабле всего пять кают, в которых всего по две койки. У корабельного врача – проходной двор. У механика… там вообще только на несколько дней кого-либо можно подселять. У меня комдив, если что, обитает. У военкома – его военком подселяется. Придется к помощнику подселять».
– К помощнику в каюту на пару, больше нет мест.
– Добро, Иван Александрович.
– Боцман. Актан Тимофеевич, заселяй военкома.
– Есть, товарищ командир.
– Еще, боцман, и вы, товарищ комиссар, поговорите со старшинами и решите вопрос. У нас на борту будет размещено отделение морской пехоты, из взвода разведки. Они должны разместиться где-то компактно, при них будет оружие и прочее.
– Да где же мы их разместим? Корабль не резиновый, – возмущается боцман.
– Ты, товарищ Пархоменко, возмущайся, да не сильно. Вон у империалистов, в японском флоте, вообще почти у матросов кубриков нет, спят прямо на боевых постах и в проходах, да еще своего императора хвалят. А у нас, что, нет своей гордости? Страна дала каждому кубрик. Если надо, то наш краснофлотец не хуже, а наоборот, более стойкий в тяготах службы. Краснофлотцы, что, не смогут, как капиталистические японские моряки, спать в гамаках полгода. Решайте, и жду доклад о готовности.
– Есть, товарищ капитан-лейтенант, – пробурчал боцман.
– Да, Тимофеич, чуть не забыл. Подай вновь заявку на брезент. Раз уж у нас теперь есть свой особист, то грех этим не воспользоваться.
Особист оборачивается и смотрит мне в глаза. Я продолжаю свою мысль.