У них всегда так тихо за столом? «Когда я ем, я глух и нем», — видимо в этой семье придерживаются этого негласного правила. Мне не привычно. В моей семье, во время совместных обедов или ужинов, мы спешим поделиться новостями, рассказать о том, как прошел день, вместе посмеяться или посочувствовать друг другу.

— Сколько раз говорил, не нарезать так тонко хлеб. Мы что, бедствуем? — рявкает Иван Сергеевич и бросает в тарелку надкусанный кусок хлеба, потом снова его берет и показательно всматривается в него. — Он аж светится. Люба, — орет Иван Сергеевич, — отрежь мне нормальный кусок хлеба, — чеканит по словам мужчина.

Я вздрагиваю и перестаю жевать, отчего нежный кусок индейки застревает в горле.

— Дорогой, — Полина Андреевна, успокаивающе накрывает ладонью его стиснутый кулак, — не нервничай, сейчас все исправим. У нас гости, не забывай, — достаточно громко шепчет ему супруга.

Она переводит внимание со своего мужа на меня и смотрит виновато и извиняюще. Я помню этот затравленный, боязливый взгляд. Так она смотрела на Максима, в нашу самую первую встречу здесь, в их доме.

Разворачиваюсь в сторону Данилы и наблюдаю, как парень преспокойно разделывается со своей едой. У него настолько отрешенное и безучастное выражение лица, что становится понятным — подобные инциденты здесь частые явления.

Смотрю на Ивана Сергеевича — злого, раздраженного самодура, на Полину Андреевну, старающуюся быть удобной одновременно всем, на Даню, равнодушно и апатично ковыряющегося в тарелке, вспоминаю безразличного, пассивного Максима и понимаю, чего именно не хватает в этой роскошной столовой. В этом богатом убранством доме нет основного богатства — семьи.

Индейка скорее всего и правда изумительна, только вот я совершенно не чувствую ее вкуса. Тягостная аура этого ужина давит словно поршень в цилиндре, и мне хочется сжаться до мизерных размеров и улететь сквозняком в открытое окно.

Неожиданно гробовую тишину нарушают глухой удар двери и какие-то звуки со стороны прихожей. Вижу, как напрягается спина Полины Андреевны, а ее глаза начинают метаться по замершей фигуре Ивана Сергеевича. Последний, кстати, выглядит как ледяная скульптура со стеклянными выпученными глазами и мертво-стиснутой вилкой в руке. Если бы не ходящие ходуном желваки на его лице, можно было подумать, что перед нами сидит мумия, а не человек.

Внезапно мое тело простреливает короткая судорога, а сердце заходится аритмией. Так я могу реагировать только на одного человека.

— Добрый вечер! — дергаюсь от знакомого голоса.

Господи, что он здесь делает? Он должен прилететь только завтра. А почему мне не позвонил? Мысли мечутся, как бактерии в свете микроскопа, и меня начинает неслабо потряхивать.

Максим стоит в дверях и улыбается. Но с той улыбкой, которая ему так идет и которую я так обожаю, нынешняя ухмылка не имеет ничего общего.

— Вся семья в сборе! Очаровательно! — обводит глазами нас всех с показным умилением. — А почему меня не пригласили на семейный ужин? — его зловещий и пугающий взгляд перемещается на отца.

Я тоже смотрю на Ивана Сергеевича, у которого чуть ли не пар валит из ушей. Его ноздри раздуваются как у скаковой лошади, а губы сжаты в тонкую линию. Кажется, он в бешенстве.

Полина Андреевна кладет свою ладонь поверх сжатого кулака супруга и одними губами шепчет:

— Спокойно, дорогой, у нас гости, — а потом переводит свое внимания на Максима, — сынок, присаживайся.

Я боюсь смотреть на Максима, но чувствую его взгляд на себе. Поднимаю голову, и мы встречаемся глазами. Он больше не улыбается, на его лице гамма каких-то растрепанных чувств, и я не могу расшифровать этот взгляд. Он злится на меня? Обижается? Презирает? А за что?

«Я ни в чем перед тобой не виновата», — кричу глазами я.

«Я тебе звонила, но ты был не доступен», — ну же, услышь меня!