Фламинго прерывает разговор и оттаскивает всех от окна: – Неровен час! Шальная пуля!..
К сожалению то, что разворачивалось перед нами, был бессмысленный беспорядок; и бедные итальянские военные части были лишены какого бы то ни было стратегического плана.
К полудню Рим был окончательно занят немцами. Пальба затихла. Улицы пусты. Все спрятались по домам»[504].
12 сентября по приказу Гитлера его «личный диверсант» Отто Скорцени с отрядом парашютистов высадился в Гран Сассо и, разоружив карабинеров, охранявших Муссолини, освободил его. На встрече с Гитлером «дуче» сначала было объявил, что уходит из политики, поскольку не хочет гражданской войны в своей стране, но тот, угрожая репрессиями против народа Италии, заставил его сформировать новое фашистское правительство. Теперь Муссолини вернулся к власти, окончательно став марионеткой Гитлера. Своим указом он упразднил в Италии монархию и объявил ее «Социальной республикой». Центром этого новообразования и местом пребывания фашистского правительства был избран городок Сал
В свою очередь король и правительство Италии во главе с маршалом Бадольо 13 октября объявили войну Германии. Солдаты Южной Италии участвовали в боевых действиях против немцев наравне с союзниками. Страна раскололась надвое.
В Риме хозяйничали нацисты. Вяч. Иванов хорошо помнил Ragazzi Capitolini прошлого века – немецких юношей, влюбленных в археологию и историю Вечного города, замечательных знатоков, всецело отдавших свою жизнь науке. Но теперь он видел перед собой совсем других немцев – безжалостных варваров, еще более диких и кровожадных, чем готы и вандалы, хотя приверженных к благам цивилизации и владеющих самой совершенной техникой, презирающих культуру и Церковь, из Ницше усвоивших только культ «белокурого зверя» и поклоняющихся, сами того не ведая, зверю апокалиптическому. Вспоминались беседы более чем полувековой давности с профессором Моммзеном в тогдашней берлинской тишине о грядущей эпохе варваризации. «Мы не так злы», – говорил Моммзен своему молодому русскому студенту. Если бы он увидел то, что видел сейчас Вяч. Иванов, сколько горьких и гневных слов нашлось бы у него для соотечественников!
Оккупировав Рим, нацисты тут же начали чудовищные преследования евреев, продолжая и здесь свою политику геноцида. Те поражения в правах, которые итальянским евреям довелось испытать даже в худшие годы власти Муссолини, теперь могли показаться мелкими неприятностями. Их хватали на улицах, врывались в дома, устраивали на них массовые облавы и отправляли из Италии в лагеря уничтожения. На виа Тассо разместилось римское гестапо – одно из самых страшных в Европе. Римляне с ужасом проходили мимо этого здания, где работал конвейер допросов, пыток и смерти. Коснулись репрессии и итальянцев. Немцы во время облав хватали первых попавшихся молодых людей и женщин и отправляли их на работы в Германию. Осуществляли они также захваты и расстрелы заложников. Так, 23 марта 1944 года после взрыва, в результате которого погибло 32 немецких солдата, нацисты казнили 355 мирных граждан. В другой раз, 12 августа того же года, в отместку за нападение партизан в селении СантаАнна-ди-Стаццема они расстреляли 350 жителей. А в октябре в деревне Марцаботто области Эмилия-Романья эсэсовцы уничтожили несколько сотен ни в чем не повинных людей.
Рим был полон прячущимися и скрывающимися от немцев. В отличие от многих других стран в Италии гестапо никто не помогал, за исключением разве что отпетых негодяев. Простые итальянцы прятали у себя своих друзей и соседей евреев, рискуя при этом жизнью. Католическая церковь и сам папа Пий XII проявили в годы нацистской оккупации высокое мужество и подлинно христианское милосердие. Евреев по негласному распоряжению папы скрывали в монастырях, распределяли по различным католическим организациям, используя дипломатические каналы, помогали им уехать в Америку и другие страны, чем спасли тысячи людей. Делалось это, разумеется, тайно, поскольку любой открытый протест или выступление в защиту евреев вызвали бы против них ответные зверства со стороны нацистов.
Крошечная территория Ватикана стала тогда убежищем для многих – и для дипломатов стран, враждебных Гитлеру, и для военнопленных, бежавших из лагерей, и для других гонимых. Границы Папского государства нацисты нарушить не решались.
Помог Ватикан и Дмитрию Иванову. Если бы немцы схватили его на улице во время облавы, как подданного Франции Дмитрия ждала бы незавидная судьба. Но знакомый французский священник, участник Сопротивления, сумел снабдить Дмитрия документами, что он работает в Ватикане. И действительно – Дмитрий вскоре нашел там работу. Он начал давать уроки сыну поверенного в делах США господина Титмана, также вместе с семьей эвакуировавшегося в Ватикан. Когда американские самолеты начинали бомбить Рим, Титман, объятый патриотической гордостью, всякий раз приглашал Дмитрия на крышу, чтобы полюбоваться зрелищем налета. Дмитрий в этот момент испытывал совсем другие чувства. Он смертельно боялся, чтобы бомба случайно не угодила в дом номер 5 по улице Леон Батиста Альберти.
Ольга Шор имела надежные документы, где не было и намека и на ее еврейство. И хотя горбоносый профиль Фламинги явно принадлежал к тем типам лиц, когда «бьют не по паспорту», в Италии подобной «неарийской» внешностью обладали очень многие «потомки древних римлян». В Германии у Ольги Александровны не было бы ни малейшего шанса уцелеть. Впрочем, и в Риме она благоразумно старалась лишний раз не выходить из дому.
Ужасы того времени, свидетелем которых был Вяч. Иванов, отозвались позже и в его стихах:
И в этот страшный 1944 год – в год сгустившегося кромешного мрака, когда смерть и ад торжествовали, снимая свою жатву, – вдруг вопреки невозможности вновь возгорелся огонь поэзии Вяч. Иванова после долгого молчания. Ради этих пришедших невесть откуда и зачем стихов поэт даже нарушил обет и оставил труд, который считал главным поручением своей жизни – «Повесть о Светомире Царевиче». Стихи шли, словно бы и не спрашивая его. Они пришли в самом начале года и покинули поэта на пороге следующего – в новогоднюю ночь. Мудрого писца, несущего послушание, оттеснил певец, но обогащенный совсем иным опытом. Почему? Тайна. Ответом могли бы стать только пушкинские строки:
В жизни поэта исключение очень часто господствует над правилом, и это входит в замысел о нем и о мире.
И вместе с тем новые стихи Вяч. Иванова отличались ясностью и четкостью архитектурного чертежа, простой и трагически-возвышенной прямой речью. Гигантский книжно-культурный опыт ученого переплавился в простоту, но простоту обманчивую. Смысловые пласты здесь открываются постепенно, один за другим, и неизменно поверяются опытом сердца, устремленного к свету все того же неизменного и негаснущего маяка, против которого бессильна тьма.
Эти стихи 1944 года стали лучшим из всего написанного Вяч. Ивановым. На закате жизни он достиг тех вершин, что были доступны немногим в русской поэзии. Все созданное под грохот снарядов и бомб составило цикл «Римский дневник». Он и в самом деле обладал чертами некой поэтической хроники, но страшные текущие события истории, ее повседневность и кажущаяся бессмыслица виделись в свете евангельском и обретали смысл.
«Римский дневник» вошел в посмертный сборник Вяч. Иванова «Свет Вечерний», который его сын издал в 1962 году в Оксфорде. В него были включены все стихи, написанные после двух последних прижизненных поэтических книг – «Cor ardens» (1911–1912) и «Нежная тайна» (1912). Название напоминало о любимой с детских лет, столько раз пропетой вместе с матерью при теплом свете лампадки в вечерней тишине молитве «Свете тихий»: «Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, и Сына, и Святого Духа, Бога». Первый в русской поэзии сборник стихотворений, изданный Боратынским в 1842 году, назывался «Сумерки». Поэт подводил итог своему земному пути. «Свет Вечерний» словно перекликался с ним. «Пришедше на запад солнца» жизни, Вяч. Иванов с нежностью и печалью вспоминал былое, ясно видел ужас настоящего и с упованием прозревал торжество Царства правды, любви и света в грядущем.
Но «Римский дневник» был своего рода «сборником в сборнике». Он имел в жизни и поэзии Вяч. Иванова особое значение. Его сын Дмитрий Иванов говорил об этом так: «Особенность “Римского дневника 1944 года” в том, что он состоит из очень коротких стихотворений, вдохновленных тем, что творилось вокруг… Каждое событие, все происходящее вызывает лирическую реакцию, и эти стихи своей простотой и прозрачностью значительно отличаются от тех, что он писал раньше»[507].
«Римский дневник» открылся 2 января стихотворением, полным глубокого смирения и готовности предать на Божий суд всю свою жизнь:
Римскими ночами на Авентине ему вспоминалось родное московское семихолмие: детство у Зоологического сада и на Патриарших прудах, паломничества с матерью к святыням Кремля, Первая гимназия на Волхонке, открытие памятника Пушкину, университет, Зубовский бульвар, арбатские переулки и церкви. Память о родном городе всегда была смешана с горечью. Поэт знал, что Москву ему уже не суждено увидеть. Да и не осталось его Москвы. Разрушаемый войной Рим напоминал о ее разрушении, об исчезновении дорогих сердцу примет: