И на церковь опустилась тишина. Только один батюшка невозмутимо вёл дальше службу, елейным голосом читал тропарь о покаянии: «Прости, Боже, прегрешения наши, вольные и невольные, яже в слове и в деле, яже в ведении и не в ведении, яже во дни и в нощи, яже в уме и в помышлении: всё нам прости-и!.. И Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веко-ов!.. Аминь!»

К Пахомке подошёл церковный служка и слегка дотронулся пальцами до его плеча, как будто успокаивал.

— Сынок… — промямлил Пахомка просительно. — Помоги…

И тот нагнулся, поднял свечку, протянул её ему. Заметив же, как он дёрнул рукой отстраняющим жестом, тот понял всё, кивнул головой, зажёг свечку и поставил её своей рукой под соседним образом, образом Спасителя.

Пахомка же отошёл от образов подальше, весь трепеща внутри и припадая на ослабевших ногах. Издали он послушно поклонился образу Пахомия, перекрестился, не поднимая глаз на строгий лик, затем поклонился образу Спасителя… И так стоял он ещё долго, вдали от иконостаса, не смея приблизиться к нему, не чувствуя, что из глаз текут слёзы и капают на парчовый кафтан. Тот сшит был вот только что опять на деньги, попавшие к нему в карман от очередного нечистого дельца. Нет, он не замечал в тот день в храме никого. Не видел он, как миряне с сочувствием, а кто-то и со страхом, взирали на него, поспешно крестились своему святому и торопливо покидали церковь… Вот так стоял он. Служба вроде бы уже закончилась. И церковь опустела. Как тут ударил колокол: не то на самом деле, не то в его разгорячённой голове. Он вздрогнул. Его взгляд жадно отыскал сам собой образ святого Пахомия и застыл на нём…

И образ вдруг раскрыл уста, и сверху откуда-то полился голос: «Выброси ту книгу богомерзкую! Иди в послушники, в пустыню! Гордыню уничтожь, принизь себя! Тогда и свет увидишь!»

Из храма он вышел как хмельной. Весь мир перед ним качался, как на колоколенке в набатную пору колокола. И было странно тихо, очень тихо на церковном дворе.

Он побрёл к себе, не видя дороги под ногами. Дрожали руки у него. А всё тот же голос повторял в нём непрерывно: «В пустыню, в келью, там запрись!..»

Весь этот день он просидел в своей каморке, никому не показывался на глаза. Утром он, похудевший, совсем как святой, явился в горницу к царю, уже с короткой бородкой, подстриг подпалины. Одет же был как нищий. Ещё шажок — и он в юродивых…

Матюшке уже донесли о том, что стряслось с его дьяком в церкви. Прошёл всего какой-то месяц, как он дал ему свою заветную книжицу, со строгим наказом не показывать никому её, под страхом смерти, пригрозил Ерёмкой… Ох, если бы он знал, к чему всё это приведёт дьяка, так нужного ему для дел неотложных и приказных… И вот теперь это. Да не сегодня же случилось всё это. Он начал замечать сразу же после того дня, что дьяк перестал пить и стал слабеть. Ну прямо на глазах жизнь уходила из него куда-то. И баб он не предлагал уже ему. К тому же, как сплетничали по царскому обозу, он перестал заигрывать с ними и сам… И деньги откуда-то в казне, излишки, появились… «Неужто он бросил воровать?» — забеспокоился Матюшка о своём преданном дьяке, который, видимо, совсем уже занемог… «Вот чёрт! Зачем же я дал ему ту книжицу? За чистую монету он принял всё, что в ней написано!.. Это же надо — как русского мужика грамота корёжит, а мудрость вконец испортить может!»

— Я, государь, на Соловки… Замаливать грехи, — промолвил Пахомка, и искренность скользнула впервые из уст его. — Голос был мне. Ежели не пойду, то здесь и помру…

Матюшка подошёл к нему и обнял: «Хорошо, я не держу тебя».

Пахомка собрался быстро. Да и собирать-то ничего не надо было в котомку нищего. Он вышел из хором во двор. Запахнув на себе дырявый армячок, он подвязал его верёвкой, постучал посохом по сапогам, уже потрёпанным, подшитым толстой кожей, как будто проверял их крепость на дальнюю дорогу. Стянув с лысой головы засаленный колпак, он поклонился ему, царю, его царским хоромам. Затем он поклонился всему миру, на все четыре стороны, собравшемуся поглазеть на зрелище, достойное сказаний. Здесь были холопы, казаки, боярские дети и бабы, повара и конюхи, истопники и кузнецы, портные, и прачки тоже выползли на свет из портомойни. Туда заглядывал он иногда и прижимал от скуки их…

— Не поминайте лихом, люди добрые! — сорвался, задрожал голос дьяка.

И баба, какая-то сердобольная, заголосила вдруг, как над покойником.

Но тут же кто-то прицыкнул на неё: «Цыц! Не помер ведь! На божий свет надумал выходить!»

И голоса, многие: «Ты поклонись там святым мощам!.. Зайдёшь, кажись, и к Иринарху по дороге! Но ты железо не таскай, как он! Не по тебе — килу схлопочешь!.. Хи-хи!» — хихикнул ехидно с подначкой кто-то, но сразу же заткнулся под окриком сердитым: «Закрой свой рот, подлюга!»

И Пахомка пошёл от них. Пошёл он против ветра, потупив глаза, пригнув смиренно голову, и не глядел он ни вперёд и ни назад.

А Матюшка смотрел вслед дьяку, смотрел, как дёргает ветер его старенький армячок.

«Где-то сторговал уже? Эх! Жаль — дьяк был умный. Но, похоже, надорвался. Да, ум излишний не доводит до добра… Ну, вот, кажется, и первый кармелит в Московии!»