И князь Роман вышел с Будило из его шатра, глотнул сырого воздуха. В груди у него кипела злость, чесались кулаки.

— Вот…! — выругался он, хотя раскрыть рот, бросить это прямо царю ещё он не отважился бы. Он вскочил на аргамака, которого подвёл к нему стремянной, и сразу же уехал из стана царя.

Беглецы же, испортившие пушки, попались. Их поймал Ивашка Зубатый, привёл обратно в лагерь. И их, пушкарей, повесили. Зачинщик же, Уваров Гришка, бежал и скрылся за стенами Москвы.

«Но пушки-то пропали!» — злился князь Роман на тех, кто тащил их сюда, на эту сволочную дорогу, Ярославскую.

Он собрал у себя всех полковников и коротко объявил им своё решение:

— Уходим! Здесь ни стоять, ни зимовать, ни отразить противника! Достаточно нам обманов и измен!.. Пан Будило, послушай-ка, передай всё это царю! — сухо попросил он полковника, надеясь, что тот поймёт его.

И Будило заявился в царский шатёр.

— A-а, пан Осип! — восклицанием встретил его Матюшка и тоже заглянул ему в лицо, как и Рожинский.

Будило сделал вид, что это не он только что был невольным свидетелем его ссоры с гетманом.

Матюшка, оценив его великодушие, велел тотчас же подать водку, выпил с полковником. Он понял, что гетман, прислав его, боится показаться сам, мысленно ухмыльнулся и промолчал.

— Пан Осип, — попросил он полковника, — передай гетману мой совет: надо распустить по войску слух, что мы уходим к польской границе. И Шуйский клюнет на это. Клюнет, клюнет! — сделал он категорический жест рукой, когда Будило изобразил на лице сомнение.

Он выпил с ним ещё водки и отпустил его.

Они снялись с этого места, двинулись опять в обход Москвы старой дорогой, уже предвидя нападение. Шли, шли и на Тверской дороге упёрлись в засаду. Их там уже ждали московские полки, заняв удобную позицию в урочище. Дорога была узкой в лесу. И тяжёлые латники затоптались на месте: не развернуться им, не построиться в бронированный кулак и не сразиться. Тогда Рожинский пустил в дело пятигорцев, и те смешали ряды московитов. Затем ударили латники по ним, погнали конных боярских детей, открыли дорогу, и войско вышло из лесной тесноты.

Они вернулись туда же, под ту деревеньку, под Тушино, на безлесье, где тянулись обширные луга, и встали лагерем на прежнем месте.

Заруцкий собрал в своём шатре атаманов, уселся с ними в круг, поджав под себя ноги. Рядом с ним уселся Бурба. Его не отпускал он теперь от себя ни на шаг. Вновь между ними установилась прежняя дружба. Но к царю он больше не брал его. Тот запретил таскать к нему в шатёр мелких атаманов.

И он сообщил им, атаманам, своим советникам, что гетман, проявляя свою власть, велел садить к ночи всех на коней. Утром предстояло дело.

— На Ивана Купалу, да ещё пятница! Он что — сошёл с ума! — заворчал Ванька Белоголов. Ванька был его правой рукой, опорой. Он был ещё молод, но уже седой по-стариковски.

— Вся нечисть сегодня на Лысой горе! — засмеялся Беспутка, худой скуластый малый, в прошлом начавший самостоятельную жизнь службой в церкви, попом. Но затем его натура потянула вширь из тесноты церковного мирка, келейности и сытости. И он ушёл бродяжничать, связался с казаками.

Атаманы, испуганно взглянув на него, заёрзали на кошме.

— И купоротник цвет даёт! А кто сорвёт тот цветок, отыщет зараз все клады!