И Петька пил, но, сколько ни пил, всё не пьянел, как будто сливал водку в свой горб вместительный.

Наконец организм Матюшки не выдержал шальной нагрузки. Он обнял шута, припал к нему, чувствуя, что силы покидают его. И он повалился было на пол, но Петька бережно поддержал его своей лапищей. Так он и уснул, положив голову на горб своего верного шута.

Проснулся. С утра страшно болела, раскалывалась голова. Всё тело ныло, мстя за вчерашние грехи. Но к полудню он всё-таки собрался и поехал на коло, куда пригласили его. Он уже знал, что остаток вчерашнего дня князь Адам и его канцлер, пан Валевский, вели переговоры с войсковой старшиной и новым гетманом, князем Романом, сглаживая раздор между полками и царём. Они всё уладили. И ему, Димитрию, осталась только малость: объясниться с войском приемлемо для всех. Что он и сделал, представ перед полками, и голосом твёрдым, но фальшивым, пожаловался им, что они не так поняли его и что те вчерашние слова были брошены не им. А это он ругался на свою же свиту. Она-де ввела его в заблуждение относительно пана Рожинского и их, гусар.

Гусары приняли эти извинения его и, со своей стороны, высказались, что и они ошиблись и просят у государя примирения.

К себе в хоромы он вернулся уже поздно вечером, проведя конец дня в кругу Адама Вишневецкого и Валевского. Затем к ним, в избе Будило, присоединился к попойке и князь Роман.

С утра Матюшка выслушал казначея о состоянии войсковой казны, его представил ему Пахомка.

Затем Пахомка доложил ему ещё новость, буднично и как-то равнодушно:

— Государь, здесь до тебя пришёл Заруцкий!

— Не мог о нём сказать прежде казначея! — рассердился Димитрий на него. — Гляди у меня! — погрозил он ему кулаком. — Высекут! Во дворе и принародно! В следующий раз войсковые дела чтобы шли в первую очередь! Полковник будь то или простой атаман! Они дороже мне, чем десяток казначеев, твоих умников!

Он ещё немного поворчал и велел звать Заруцкого. Сам же он подошёл к окну, открыл его и впустил в комнату свежий весенний воздух.

— Да-а, весна! — промолвил он раздумчиво.

Вот в это время, ранней весной, с Дона вернулся Заруцкий. Он подвёл своих казаков к Орлу и расположился станом рядом с гусарскими полками. Те уже вышли в летние лагеря. И тотчас же он явился в крепость, к царю. Приехал он со своим куренным товарищем, неизменным Бурбой, в сопровождении десятка казаков. Казаки остались с лошадьми у коновязей, а Заруцкого с Бурбой проводил к воеводским хоромам рослый боярский сын.

«Да, кажется, рынд уже завёл Пахомка!» — подумал Заруцкий, косясь глазами на внушительного вида пристава, похожего на мордастого быка.

А тот, мордастый, передал их с рук на руки Пахомке, бессменному слуге царя.

Дьяк, здороваясь, сунул Заруцкому руку — мягкую и сухонькую; не знала она ни сабли, ни топора и ни косы, не поднимала и тяжести больше гусиного пера. А его спутнику, Бурбе, он коротко бросил: «Тебе туда нельзя!» — и указал ему место у двери, точно дворовому псу.

Заруцкий чуть не вспылил от такого унижения своего куренника.

— Он — мой побратим! И этим оскорбляешь ты меня! — отрезал он сразу же все эти штучки дьяка и молча выругался: «Сволочь!..»

Пахомка не стал с ним спорить, махнул рукой: пускай, мол, идёт. Сегодня он был в хорошем настроении. Вот только что он обстряпал прибыльное дельце с Арнульфом. Он выдал ему из царской казны лучших соболей для посольских дел в Посполитой. Они оформили всё чин чином в приказной книге. Но тех соболей, как они уговорились, тот заменит на своих, похуже. А разницу от этой сделки, поделив её с ним, Пахомка уже положил в свой карман.

И он, невысокий ростом, считай, что по плечо Заруцкому, засеменил мелкой походкой рядом с ним и по пути в горницу успел шепнуть ему, что царь теперь часто в гневе, и советовал не раздражать его. Он зол на Меховецкого: за то, что уступил гетманство Рожинскому без боя.

Заруцкий молча ухмыльнулся про себя, но рот не раскрыл. Его не трогали беды дьяка.