Полковник молчал. Притихли и мы.

— А я все ждал, братцы, что вы спросите: почему же эта пограничная история больше других запала мне в память?

— Потому что сцапали опасного лазутчика! — безапелляционно решил Петька.

— Нет. Когда бросало в океане, когда лежал на берегу, ко мне подкрадывалась предательская мысль: «Все, конец!» Так вот, ребята, пока человек жив, у него не должно быть таких мыслей. Смерть можно презирать, смотреть ей в глаза, но не ждать ее...

Павел Александрович несколько раз порывался подняться, но мальчишки применяли все новые и новые ухищрения, чтобы задержать его. И вот мы вместе с ним уже шагаем по глубоким снегам Заполярья, высаживаемся на небольших туманных островах, где штормящий океан накатывает свои гигантские волны прямо на пограничные заставы, взбираемся на снежные вершины гор, обжигаемся о горячие пески Кара-Кумов. Временами наши мысли опережают рассказчика и каждый из нас не просто слушает, а сам штурмует заоблачные высоты, преследует нарушителей границы по топям и болотам, по глухой, непроходимой тайге, бежит по следу за умной пограничной собакой, скачет на быстрых, разгоряченных конях...

Проводив полковника до дому, мы возвращались вчетвером: Лука Челадан, Ванюха Лягутин, Петька Стручков и я. Шли молча. Теперь все наши мысли были на той горной границе, где служит Павел Александрович. Одно смущало — полковник как-то не очень серьезно отнесся к просьбе взять нас к себе.

— Конечно же, не на запад! — объявлял кому-то свое окончательное решение Ванюха. — Что это за граница? Идешь в дозоре, а тебе кричат с той стороны: «День добрый, пан Лягутин!» Надо туда, где сплошные горы и сплошные опасности, где и небо выше, и птицы больше. До чертиков надоели наши места; кочки не сыщешь, чтобы запнуться.

— А с плоскостопием возьмут? — робко спросил Лука Челадан.

— Возьмут, — не очень твердо ответил Лягутин, видимо вспомнив про свою близорукость. — Возьмут! — уже решительнее произнес он. — Не в балет будем проситься, на границу!

В воскресенье меня, Луку Челадана и Ванюху Лягутина пограничник пригласил к себе. Стручков примазался к нам без приглашения. На сей раз Петьку занимали не океанские волны.

— Чего это дочка полковника нигде не показывается? Какая-нибудь финтифлюшка: фик-фок на один бок! «Не хочу знаться с деревенщиной». — И Стручков начал кривляться, изображая эту самую финтифлюшку.

Мы вошли в избу и удивились. Куда делась годами наслаивавшаяся, копоть, неистребимый запах солярки, мазута и всего того, чем дышит трактор! Стол, лавки, даже бревенчатые стены были выскоблены добела и казались новыми. На пол ступить страшно.

Хозяин дома, тракторист Федор Корнилов, сидел в переднем углу за столом в новом сером костюме, голубой рубашке на молнии, тщательно выбрит и причесан. Он, казалось, стеснялся своей праздничной одежды и все искал, куда бы спрятать крупные руки с черными, огрубелыми пальцами.

— Проходите, садитесь! — приветливо кивнул нам полковник.

Теперь рассказчиками были мы. Павел Александрович интересовался, сколько в колхозе молодежи, вся ли работает, есть ли свои специалисты.

— За Земляничной балкой ваши поля?

«Он уже и там успел побывать, — почему-то с удовольствием подумал я. — Наверно, как и мы, в свое время бегал туда за земляникой». А вслух сказал: — Нет. Соседнего колхоза «Авангард».

— До чего там плоха яровая пшеница. Разве они не знают, что на этих землях лучше озимую сеять?

— Знают.

— Почему же не посеяли?