Впрочем, как и писатели, которые бы захотели потратить три месяца на проклятую и рискованную дорогу, а потом еще столько же времени проводить в диких условиях стопроцентную перепись десяти тысяч человек, то есть поголовно всего каторжного населения, убийц и разбойников, а многих из них подлечить физически и духовно.
Но еще до поездки Антон Павлович прочитал, изучил 179 работ, посвященных русской каторге, и в частности Сахалину. А своему издателю Суворину, который выразит недоумение по поводу странного желания Чехова ехать в такую даль, он в письме скажет: «Из книг, которые я прочел, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, нам неинтересно…»
Ах, эти бы слова да в уши нашим интеллигентам, которые грязью поливают «образованную Европу» и ее правовые организации (например, Совет Европы), поясняя, что у России свой менталитет. Например: заключать, держать и не пущать. Потому и гноим до сих пор около миллиона в колониях и тюрьмах, а это половина всех заключенных той же Европы.
Наверное, главное – не только беспримерное мужество писателя, но еще редкое во все времена, в наши особенно, чувство ответственности, человеческой вины, которую испытывал лекарь Чехов за то, что он увидел в дороге и на каторге.
Мы-то живем с закрытыми глазами, а открываем их, чтобы посмотреть очередное ток-шоу или эротический сериал. Остальное нам «неинтересно».
Сначала была дорога через Сибирь.
Транссибирская магистраль, напомню, в те времена только строилась, и добирался наш доктор до Сахалина почти три месяца. Сперва поездом, потом по воде, а далее от Тюмени шесть тысяч верст по непроезжим дорогам. «Сибирский тракт, – напишет он, – самая большая и, кажется, самая безобразная дорога во всем свете».
А ведь через какие-то полсотни лет, в пятидесятые годы (уже середина прошлого века!), и я, в возрасте Антона Павловича, то есть в тридцать лет, бороздил по тем же самым дорогам и тем же самым местам: Енисей, Ангара, Иркутск… Лежневки, тайга, глухие кержацкие деревни.
Не было уже возков, но были трактора и вездеходы, которые тонули в болотах и непрерывно ломались… На Усть-Илим от Братска добирались мы в ту пору три дня, сперва по лежневке, по просеке, затем по Ангаре, по льду, через промоины, с риском уйти под лед… Летом, там же, когда сплавляли плоты, на одном из порогов, который назывался «Шаман», опрокинулся… Или, как случилось однажды зимой, топали с друзьями всю ночь пешком по рельсам будущего БАМа, а нас преследовал идущий след в след медведь-шатун!
И остатки лагерей застал, и с бывшими начальниками ГУЛАГа пообщался… Один из них, из Озерлага, замом в Братскгэсстрое по хозяйственной части работал, и как-то в разговоре выяснилось, что он строил в войну дорогу от Ленинграда на Воркуту… А ходил, по старой привычке, в шинельке, был приветлив, рыбку ловил, охотился… А что за душой и на совести, одному Богу известно.
А у Чехова, как читаешь записки, на удивление, все сплошь приличные люди. Ну, было, чуть не утонули на Иртыше, попав в бурьку, да еще когда возок опрокинулся, извозчики шибко матом кричали. Вот и все. Да нет, не все, конечно. И клопы донимали, и экипаж много раз ломался… Не без этого. Но ведь не ограбили ни разу, а на помощь приходили довольно часто… И именно там, на берегах сибирской реки Енисея, Антон Павлович с пафосом произнесет такие слова: «Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега».
Осветила через полсотни лет, но кострами зэков, а «полной» была от переполненных лагерей.
Ну а что касается каторги, которую уважаемый писатель застал на Сахалине, то и здесь прежде всего поражает описание тюрем, где много света, открытые на природу окна, большая кубатура, а заключенные могут входить и выходить куда вздумается. Ну а если кто-то и пребывает в тюрьме, то лишь потому, что она служит людям приютом для ночлега.
Каторжанам, по описанию Чехова, выдавали ежесуточно хлеб, крупу и мясо. Причем мясо давали каждый день, в сравнении, скажем, с Пруссией, где мясо в тюрьме дают, по замечанию Чехова, только три раза в неделю. Еще такая подробность – каждый год каторжанину выдают меховой полушубок, шапку, рабочую одежду и четыре пары обуви, кроме еще двух, опять же для работы. Думаю, что ныне на такую бы каторгу попросился любой бедствующий россиянин, особенно из провинции, а уж беженцы из бывших республик сочли бы Сахалин просто раем!
Интересуется писатель урожаем, составом почвы, ее обработкой, удобрением и т. д. Но, вникая в земельные дела, Чехов делает вывод, что будущее острова не в обработке земли и даже не в охоте, ибо бывшим убийцам нельзя доверять охоту, они будут слишком жестоки (!) к зверям… А будущее Сахалина – рыба. Рыба, которую пока что ловят в основном предприимчивые японцы. И редко-редко, очень варварскими методами, сами каторжане.
При этом писатель замечает, что если бы в «Русской женщине» Некрасова герой вместо того, чтобы работать на руднике, ловил для тюрьмы рыбу или рубил лес, многие читатели остались бы не удовлетворены. И далее он поясняет, что немалой помехой для упорядочения ссылки и каторги служит настроение нашего общества. Оно всегда возмущалось тюремными порядками, но в то же время всякий шаг к улучшению быта арестантов встречен протестами. Нехорошо, считают они, если в тюрьме будут жить лучше, чем дома. Каторга должна быть, по их мнению, адом. И когда в пересыльных вагонах давали заключенным вместо воды квас, это называлось «нянчиться с убийцами и поджигателями».
Как же это походит на нынешние высказывания известных депутатов, но и авторов писем из народа. Даже текстуально. А на Сахалине, как выясняется к тому же, труд каторжанина ограничен законом и приближен к обыкновенному крестьянскому и фабричному труду: летом 12 часов, а зимой 7 часов работы. Стоит, наверное, напомнить, что большевики, которые, придя к власти, невероятно ужесточили содержание заключенных, сами-то, при царской власти, сидели вполне в человеческих условиях (камера на одного!), а если Ульянов-Ленин писал для конспирации молоком из хлебной чернильницы, то это лишь означает, что хватало тогда в тюрьмах и хлеба, и молока. Да и отношение к заключенным было иным. Вот и Антон Павлович пишет, что «каторжник, как глубоко ни был испорчен и несправедлив, любит всего больше справедливость, и если ее нет в людях, поставленных выше его, то из года в год впадает в озлобление, в крайнее неверие».
Какой романтизм! Справедливость, да еще к заключенным, да еще от тех людей, кто выше его?! Поистине, такого Чехова сегодня нам не надо. Нам подавай Солженицына, который ныне призывает казнить преступников.
Описывая одно село, Чехов среди статистики упоминает, что женщин в нем «свободных, неиспорченных» всего одна, а значит, настоящих хозяйств нет. Отношение к женщине (но, я бы сказал, еще и к детям), не только на каторге, но и в жизни, служит мерилом цивилизованности общества в любой стране.
Что же увидел Чехов на Сахалине? Оказывается, на страшном острове (поговорка: «кругом море, а посередке горе») нет закованных в кандалы женщин, кроме знаменитой Соньки Золотой ручки. Той самой рецидивистки XIX века, которая бегала из тюрем, вскружила голову не одному охраннику из высших чинов, из-за нее даже стрелялись, а теперь она заканчивала свою жизнь на Сахалине в образе сухонькой старушонки, сидящей в камере.