— С чего вдруг? — удивился Пахомов.

— С того, что человек может стать негодяем в силу обстоятельств, но идиотом ему стать гораздо сложнее. А судя по тому набору доказательств, что мы имеем, Баженов разом превратился и в негодяя, и в идиота. С чего бы это?

— Что вас смущает? Он не какой-то матерый преступник. Хотел отомстить Белоусову за то, что тот выдавил его из бизнеса, вот и наделал глупостей.

— Может быть, вы правы, — Реваев вернул очки на нос, — только напомните мне, а когда именно Белоусов оттеснил своего партнера от основного бизнеса?

— Где-то лет восемь назад, — уверенно ответил Пахомов, — они провели перерегистрацию бизнеса, и все производство ушло на предприятие, которое контролировал Белоусов. Баженову остался только торговый центр, но вы же его сами видели, он даже по нашим меркам не бог весть что.

— Месть, которую вынашивали восемь лет, обычно бывает более продуманной, — усмехнулся Реваев, — организуйте доставку Баженова ко мне и предупредите меня заранее о времени, когда его повезут.

— Будет сделано.

Пахомов кивнул и вышел из кабинета, скрывая улыбку. Разговор прошел не так уж и плохо.

Капитан вновь возник на пороге кабинета Реваева меньше чем через полчаса. Весь его растерянный вид красноречиво говорил о том, что произошло что-то непредвиденное. Пахомов в нерешительности замер на входе и, возможно, так там и стоял бы еще долгое время, но неожиданно, получив сильный тычок в спину, буквально влетел в кабинет. Вслед за ним появился Разумов, который и придал небольшое ускорение своему подчиненному. Реваев с удивлением смотрел на них обоих, ожидая, что они сами объяснят причину столь странного появления. Заговорил Разумов. Одернув китель, он доложил:

— Проблема у нас, Юрий Дмитриевич. Неприятность, скажем так.

Реваев по-прежнему молчал.

— В общем, из изолятора сейчас сообщили, Баженов умер. Судя по всему, инфаркт, но точно узнаем только после вскрытия.

— Печально, очень печально, — пробормотал Реваев.

— Это еще не все, — вздохнул Разумов, — вчера вечером Баженов написал письмо дочери. Письмо не окончено, но, судя по тексту, вчерашнее общение с капитаном Пахомовым изрядно повлияло на состояние Баженова. Посмотрите сами, здесь довольно много написано. Похоже, он весь вечер трудился.

Разумов пошел к столу и протянул Реваеву несколько клетчатых тетрадных листков, исписанных аккуратным убористым почерком. Реваев поправил очки и погрузился в чтение.

«Люда, здравствуй. Решил написать тебе это письмо. Возможность поговорить появится не скоро, да и я сильно сомневаюсь, что она вообще появится. С каждой минутой у меня все сильнее ощущение того, что я никогда не выйду отсюда. Первые часы мне было просто страшно, сейчас этого страха нет, есть полное безразличие к себе и той судьбе, что мне осталась. А кажется, что осталось немного. Этой ночью я видел очень странный сон. Я сижу в камере, только не такой, как на самом деле, а очень большой и темной, под потолком на проводе висит одна слабенькая лампочка, которая освещает лишь небольшой круг на полу посредине это огромной камеры. Иногда я выхожу из темноты, встаю в этот круг и так стою, закрыв глаза, представляя, что я где-то на море, под южным солнцем. Лбом я ощущаю исходящее от лампочки тепло. А затем, так же молча, как и появился, я ухожу в темноту, туда, ближе к стене, где с утра до вечера и потом с вечера до утра валяюсь на старом ватном матрасе. Так проходят день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Иногда гремят замки, дверь ненадолго открывается, потом вновь захлопывается. Меняются мои сокамерники, приходят новые люди, затем куда-то исчезают. И лишь у меня ничего не меняется. Постепенно я начинаю понимать, что меня все забыли, я стал никому не нужен, даже следователю. Может быть, стоит постучаться и попросить, чтобы меня выпустили? Но зачем? Ведь если я не нужен совсем никому, то тогда для чего туда идти? Зачем? Ведь там ничего нет. А здесь у меня есть хотя бы лампочка.

А потом вдруг в один из дней лампочка перегорает. Я даже не знаю, день это или ночь, потому что окон в нашей камере нет вовсе. И становится темно. Абсолютно темно. Кто-то кричит, кто-то начинает колотить в железную дверь, требуя, чтобы нам принесли новую лампочку. А я лежу тихо на своем матрасе, свернувшись в клубок, и думаю о том, что лампочка тоже не вынесла одиночества. Ведь ее окружали только грязные серые тела, бессмысленно мечущиеся из угла в угол, а ей, должно быть, хотелось, чтобы кто-то светил ей в ответ.

И вдруг в этой абсолютно черной непроглядной тьме чьи-то руки находят мое горло и стальной хваткой сжимаются на нем. Я начинаю задыхаться, но сил, чтобы вырваться, у меня нет. И я умираю. После этого я проснулся весь в поту, сердце так колотилось, казалось, сейчас лопнет, а еще оно жутко болело. Я долго лежал, глядя в потолок нашей небольшой камеры, и уже не мог уснуть до самого завтрака.

Поначалу я испугался этого сна, а теперь я хотел бы увидеть его снова. Мне не страшно того, что я опять умру в этом сне. Единственное, чего я бы хотел, — это потом не просыпаться. Нет, я вовсе не собираюсь брать на себя последний грех и накладывать на себя руки. Просто мое предчувствие скорой смерти все сильнее, и оно меня уже совсем не пугает. Наоборот, я жду его, как уставший путешественник ждет припоздавший автобус.

Сегодня следователь сказал, что не верит ни одному моему слову. Если до этого меня обвиняли в убийстве Николая, то теперь они считают меня виновным в похищении его сына. С убийством Никитиной они еще не до конца определились, но, очевидно, это вопрос недолгого времени и мне тоже будет предъявлено обвинение. Ну а из слова «суд» образуется только слово «осудить». Слово «оправдать» там никак не получается. Наше государство профессионально умеет уничтожать своих граждан. Всю жизнь мне казалось, что я могу противостоять ему, но нет, вот и меня оно пожирает.