Двойственность структуры самоопределений. Основной тон массовых настроений в 2017 году, как и в предыдущие годы, описывается формулой пассивной, снижающей адаптации: «Жить трудно, но можно терпеть» (рис. 22.1). Такие ответы постоянно дают 55–60 % респондентов (исключение – 1998 год, когда доля ответов «терпеть такое положение вещей уже невозможно» подскочила до 60 %). Доля мнений «все не так плохо и жить можно» после 2009 года стабильно держится на уровне 26–27 %, лишь на пике крымской эйфории она поднялась до 35 %[78].

Обращаясь к динамике разных компонентов ИСН (рис. 15.1), мы видим периодически наступающий разрыв между одобрением действий власти и низкими (то есть негативными) ожиданиями ближайшего будущего (материального положения своей семьи и экономического положения страны в целом), причем это расхождение достигает своего максимума именно в фазах массовой националистической эйфории 2008–2009 и 2014–2015 годов (особенно в последнем случае).

Такие расхождения в структуре массовых оценок респондентами своей жизни означают, что мы имеем дело с двойной системой координат или двойной рамкой восприятия положения вещей (frame of reference): один план – это общие оценки и перспективы страны, они заданы безальтернативностью государственно-патерналистских установок, символической значимостью деклараций («Россия встает с колен», «мы возрождаемся в качестве великой державы») и верой в постоянные заверения властей в том, что все будет хорошо (в обещания повысить уровень жизни в полтора раза, создать 25 млн рабочих мест в инновационной экономике, увеличить продолжительность жизни в результате «майских указов» президента). Это не просто казенный оппортунизм, вера в лучшее будущее задана гораздо более глубокими слоями советской социалистической культуры и инерцией институтов массовой социализации. Другой план социальных определений ситуации обусловлен практическими интересами частного существования, трезвыми, лишенными иллюзий представлениями, касающимися конкретных текущих дел и забот обыденной жизни. Исходя из них, люди вынуждены считаться только с теми ресурсами, которыми они располагают сегодня, а не с теми возможностями и благами, которые им посулили власти. В перспективе, заданной интересами повседневности, отношение к власти становится сугубо реалистичным, без иллюзий, а потому преимущественно негативным. Оно обусловлено и структурировано давним опытом взаимодействия поколений советских людей с советским же государством, частным бюрократическим произволом, сознанием, что коррумпированное начальство непременно тебя обманет, что государство живет отдельно от людей, выжимая из них все, что может[79].

При этом никаких социально-политических или социально-правовых, моральных механизмов соотнесения этих планов в российском настоящем нет – ни политические партии, ни профсоюзы, ни другие формы коммуникативных посредников разных уровней общественной жизни не предназначены для выполнения подобных функций. Напротив, все усилия действующей власти направлены на разрыв взаимосвязей подобного рода.

Учитывая это обстоятельство, можно сказать, что волна патриотической мобилизации, вызванная конфронтацией с Западом, милитаристской пропагандой, присоединением Крыма, войной в Сирии, охотой на ведьм и пятую колону, поднимала поверхностные слои массового сознания, не затрагивая более глубоких ценностно-нормативных пластов регуляции обычного человека, структуру фундаментальных установок повседневности, сложившихся в постсоветские или – что, видимо, правильнее – в позднесоветские, брежневско-андроповские годы. Такой образ жизни привычен и понятен. Критическое или недоверчивое отношение к власти в практическом плане выступает стабильным негативным критерием оценки изменений, источником фобий нового, другими словами – фактором подавления ориентаций на будущее или стремления к новому, то есть фактором консервации положения вещей, несмотря на хроническое или привычное недовольство условиями повседневного существования. Но именно поэтому разочарование, вызванное нереализованностью ожиданий, поднятых патерналистским государством, обещаниями властей, не затрагивает статус и роль президента, который определяется другим – не повседневным, символическим – планом значений.

Такая структура определений реальности объясняет то обстоятельство, что, вопреки ухудшению качества жизни, в ответах респондентов (декабрь 2017 – январь 2018 года) преобладают такие эмоциональные характеристики своих повседневных настроений, как «ровное», «спокойное» состояние (64 % опрошенных); кроме того, 12 % респондентов отличает полная удовлетворенность своей жизнью, оптимизм (преимущественно такие ответы дают молодежь и чиновники). И лишь 21 % опрошенных жалуются на хроническую депрессию, страх или внутреннюю подавляемую агрессию и неприязнь к окружающим; среди них больше людей пожилых, жителей малых городов и сел (рис. 21.1–24.1). Если материальное положение ухудшается, реальные доходы падают, то они падают у «всех», образующих не просто социальную среду, но и референтное окружение и основания для самооценки респондента. Недифференцированность этой системы референции не порождает значительных поражений в индивидуальных самооценках. Такое положение вещей является отражением одномерности «общества», отсутствия авторитетов и образцов, доступных для подражания. В роли последних выступают либо масскультурные, массмедийные образцы (с соответствующими разрывами дистанций и модусами идентификации), либо положение столь же далеких «других»: власти (региональной, центральной), олигархов, социально чужих и дистанцированных. А это значит, что идентификационные образцы, воспроизводимые институциональными средствами, контролируемыми путинским режимом, не допускают групповой дифференциации, спецификации применительно к интересам и ценностям, идеям отдельных групп. Поэтому нет (они подавлены и стерилизованы) более сложных форм горизонтальной коммуникации «нового» типа, межгрупповых образов и отношений, нет образцов идентичности, которые Э. Паин записывает за «гражданской нацией». В итоге возникают лишь вертикальные связи между транслируемой государственной «коллективностью», спускаемой «сверху», и партикулярностью очень ограниченных по радиусу значимости образцов идентичности для «ближнего круга» («совсем своих»).

Рис. 20.1. Как вы оценили бы в настоящее время материальное положение вашей семьи?

Рис. 21.1. Какое из приведенных ниже высказываний более соответствует сложившейся ситуации?

Описанное распределение мнений примерно соответствует оценке материального положения семьи, пониманию ее ресурсов, устойчивости, возможностей или надежд на улучшение жизни, страх перед непредвиденными ситуациями или угрозами. Как говорят сами респонденты, за 2017 год материальное положение их семьи осталось «прежним», не изменившимся в ту или иную сторону (59 %); «ухудшилось» – у 27 %, «улучшилось» – у 13 %. Но оцениваемая «в целом» жизнь семей респондентов, по их мнению, за этот же период стала «лучше» – у 19 %, «хуже» – у 27 %, «не изменилась» – у 52 %. Через год все будет примерно так же, ничего не изменится (считают 50 % респондентов), будет «лучше» – 27 %, будет «хуже» – 16 %.

Почти 30 лет систематических замеров психологических характеристик респондентами своего состояния и состояний окружающих людей (1989–2018) позволяют говорить о хроническом преобладании негативного фона восприятия происходящих событий. Сумма показателей «ресентимент, агрессия» и «депрессия, астения» составляет в среднем за все годы наблюдений 61 % всех высказываний опрошенных (рис. 23.1). Максимум негативных переживаний приходится на 1998–1999 годы; именно тогда 90 % опрошенных говорили о депрессии и фрустрации, охвативших окружающих их людей – близких, коллег по работе, членов семьи, друзей; минимумы негативных высказываний фиксируются в 2007 – первой половине 2008 годов (до кризиса) и в период патриотической эйфории 2014–2015 годов (тоже до падения доходов и обесценивания рубля).

Рис. 22.1. Как вам кажется, какие чувства проявились, окрепли у окружающих вас людей за последние годы?

Однако такое сочетание астении, безнадежности, фрустрации и агрессии («синдром заключенного», по Б. Беттельхайму[80]) респонденты приписывают главным образом окружающим людям, а не себе[81]. Свое же собственное состояние представляется им не таким депрессивным, как у других[82]. Нормы, определяющие специфический характер проективного обобщения (при восприятии массовой жизни), заставляют респондентов оценивать происходящее в стране или жизнь окружающих более негативно, чем свою собственную жизнь в настоящем. Важно, что в конструкцию такого обобщения не входят компоненты идеологической коллективности, заданной специальными институтами, ассоциируемыми с властью, системой господства. Поэтому негативные оценки (другими словами, массовый опыт частного существования в прошлом) сильнее проявляются у людей старшего возраста, особенно в провинции – в селе или малых городах, в низовых слоях средних и крупных городов. Всякий раз при таком видении включаются представления об атомизированных индивидах или фрагментированных малых группах, иногда предполагающих оппозицию «мы – они», «обычные люди – начальство».

Рис. 23.1. Какие чувства, на ваш взгляд, окрепли за последнее время у вас лично?

На этом фоне кажется явным противоречием, даже парадоксом, преобладание позитивных ответов в таком роде: «В будущем году все будет лучше, чем в прошедшем» (рис. 25.1). Такие установки как бы не согласуются с отсутствием уверенности в завтрашнем дне, характерным для большей части опрошенных. Это превышение «оптимистических» ожиданий над «пессимистическими» носит постоянный характер, хотя само превышение невелико. Надежды «на лучшее» не просто выражены сильнее, чем другие установки, они функционально дополняют восприятие текущих событий, они встроены в структуру понимания реальности, отношения к происходящему. Природа этих «надежд», точнее, иллюзий, другая, чем обычное практическое и рациональное поведение, базирующееся на трезвом учете своих возможностей, ресурсов и средств решения постоянно возникающих повседневных задач, удовлетворения материальных интересов. Эти «надежды» устойчивы, поскольку они слабо зависят от внешних факторов, от текущих событий и, соответственно, от колебаний настроений респондентов. В отличие от более приземленных ответов о «чувстве уверенности в завтрашнем дне»[83], они не связаны с практическим действием. Такой тип установок можно назвать «авось-сознанием». Это не фатализм, а неспособность к рационализации времени и собственного поведения, обусловленные крайней ограниченностью ресурсов семьи у большей части населения и низким уровнем доверия, как межличностного, так и, в еще большей степени, институционального, не позволяющим планировать свое будущее и контролировать инвестиции в «себя» и своих детей (рис. 26.1–27.1, табл. 42.1–43.1). В свою очередь, такое положение вещей объясняется отсутствием или, более мягко, слабым развитием институциональной системы, ориентированной на нужды и интересы граждан, гражданского общества, примитивностью социальной системы, то есть инерцией тоталитарного общества-государства.

Рис. 24.1. Каким для вас будет наступающий год по сравнению с минувшим?

Смысловой горизонт существования респондентов, предельно ограниченный в 1990–1991 годы имеющимися в их распоряжении ресурсами, постепенно расширялся к концу десятилетия; после начала реставрации централизованного управления он остается стабильным на протяжении всего путинского правления. Если в момент развала советской системы почти четыре пятых опрошенных пребывали в состоянии дезориентированности и растерянности, то с середины 2000-х годов ситуация изменилась: число «дезориентированных» заметно сократилось до чуть больше половины опрошенных, а к 2014 году (пику коллективной эйфории) – до 44 %; напротив, доля тех, кто считал, что они могут планировать свою жизнь «на ближайший год-два», увеличилась с 17 % в 1990 году до 38 % к 2017 году; доля «полных оптимистов», готовых рассчитывать свою жизнь на «много лет вперед» в сочетании с более реалистичными «оптимистами» (планирующими «на пять-шесть лет»), выросла в сумме – с 4 до 19–21 % ко второй половине 2010-х годов. Напротив, доля «растерянных» россиян («не знающих, что с ними будет даже в ближайшие месяцы», вместе с множеством «затруднившихся с ответом») сократилась с 79 до 43 %. Другими словами, массивы адаптировавшихся к социальной реальности установившегося авторитарного режима и дезадаптированных сравнялись уже к середине 2000-х годов, хотя само равновесие было еще очень неустойчивым. После кризиса 2008–2009 годов соотношение «уверенных в себе» и «тревожных» респондентов, составлявшее долгое время примерно 1:2, сменилось в 2017 году положительным трендом (табл. 43.1). Фактором роста чувства удовлетворенности жизнью, спокойствия и уверенности (в том числе, вторичным образом, и в самом себе) являются не собственно изменения доходов (или не только они), но возвращение к давней модели власти, «освобождение» от неопределенности индивидуального выбора, знакомые рамки административного управления.

Рис. 25.1. Чувствуете ли вы уверенность в завтрашнем дне?