Теодор до последнего надеялся, что они ошиблись и, выпустив Йонву, не совершили непоправимого.

— Ты звал меня? Я услышал тебя, как раз когда…

Кобзарь запнулся, отмахнулся от стукнувшего по носу здоровенного зуба, обмотанного розовой ниткой.

— Я спешу! Так что ты хотел, мальчик мой?

— Вы сказали… Сказали, что, когда в мире людей появляется великое зло, оно вызывает ответную реакцию — не менее великое добро. И я подумал… вдруг есть способ победить?

Кобзарь сощурил глаза.

— Ох, Тео… — Музыкант пробежался взглядом по лицу Теодора, читая что-то сокрытое от глаз, и вдруг помрачнел. — Мне очень жаль…

Тео знал, что Глашатай Смерти прочел в его глазах — отвернуться, чтобы скрыться за волосами, было уже поздно. На миг ярость и ненависть всколыхнулись чернотой. Он не желал, чтобы кто-либо читал его чувства — потому что там, в глубине сердца, он истекал кровью.

Кобзарь встал и шагнул ближе, но Тео отодвинулся.

— Почему ты думаешь, что, если запрешь боль внутри, тебе станет легче?

— Я… не хочу говорить об этом.

Тео уже жалел, что позвал Кобзаря. Зачем он это сделал? Мелодия скрипача напомнила о странной фразе, только и всего… Тео не желал, чтобы кто-либо сейчас читал все, через что он прошел в эти дни. Чтобы хоть единая душа узнала, что Теодор Ливиану впервые за долгие годы днем не спал, а сидел, прислонившись к чердачному окну, смотрел на ползущую по доскам полоску света и утирал при этом слезы.

— А если… со мной?

— Ни с кем.

Глашатай тяжело вздохнул.

— Нельзя перестать кого-то любить лишь потому, что он умер. Так же как нельзя потерять его любовь. Человек как цветок — он приходит в этот мир для того, чтобы весной расцвести, а после, когда наступит осень, умереть. Но разве он исчезает бесследно?

Тео отвернулся.

— Пожалуйста, прекратите!

— Если ты запретишь себе любить, потому что терять любимых — больно, то совершишь ошибку…

— Вам легко рассуждать об этом, не имея сердца!