На стоянке витало недоброе, тягучее предчувствие. Точно кокон темноты, окутывало оно Охотников, и даже яркие костры не могли прогнать липкую мглу. Уже забрезжил ясный рассвет, в перелеске защебетали скворцы, ныряя в озеленившиеся ветви и вспархивая к зениту с тростинками в клювах. Небо очистилось и стало прозрачным, точно слюда.

Теодор сидел, прислонившись к корявому корню, и глядел на собственные сапоги. Кабанья кожа выдержала все: острые камни Карпат, топи Полуночи, пыльные дороги. Тео тяжело сглотнул, вспомнив, как отец подарил ему сапоги перед тем, как уйти… «Прости…» Тео прикрыл глаза.

Вангели вынес его воспоминания, которые оказались излечением от нелюдимства. Значит, он все еще считал себя отцом Тео. Странно, что чаша весов со спасением сына перетянула ту, на которой лежало оружие против нежителей. Ведь Вангели так их ненавидел…

Неужто Тео оказался ему дороже?

Они не разговаривали. Но когда Вангели проходил мимо — высокий, строгий, молчаливый, — Тео чувствовал: еще немного, и мэр не выдержит. Подойдет. Лишь найдет повод. И что тогда? Скажет: «Как ты, сын?» Смешно подумать. Или обратится по делу, например, попросит сходить за хворостом? Будет ли называть его Теодором или так же, как у себя дома, когда из его груди вырвалось отчаянное «Кристиан»?

Но больше всего беспокоило не это.

Холодно. Левая рука заледенела, и Тео боялся опустить взгляд на ладонь — чудилось все, увидит красную линию пореза — разбухшую, воспаленную, сочащуюся кровью. Нет, лучше не смотреть.