Он сорвался на хрип, чуть кашлянул. Горло от волнения перехватило, длинные пальцы дрожали.

— Я впервые это говорю. И знаешь, Тео… удивительно, как ты сразу это понял. Другие-то не догадываются. Даже она. Я хорошо прячу, что думаю.

— Почему не скажешь?

Герман смолк, провожая взглядом летящую по небу стаю — птицы возвращались в родные леса после зимних холодов, чтобы вновь дарить этим местам щебет, суету, жизнь.

— Это ничего не изменит.

Теодор тяжело выдохнул, уставился на веснушчатые пальцы парня — те мелко тряслись, вертя дудочку.

— Мне жаль.

— Ты и Санда. Вы…

— Не знаю.

— А я знаю. Она говорила о тебе.

Тео вскинул брови.

— Что?

— Ну, проскальзывало в разговоре — сам знаешь, как бывает… И, черт возьми, не знаю, что у вас там с ней, Тео, но я-то вижу. Что-то между вами есть. Хорошее. Так она говорит о тебе. И даже в тех нескольких словах, что ты сказал о ней. Не подумай, я не лезу в твою жизнь, просто… посмотри на меня. Тео, я бы все отдал, чтобы изменить… что-нибудь. Но даже так мне плевать! Знаешь, я просто хочу, чтобы ей жилось легче с тем бременем цели, которое потянуло ее назад… Если я могу хоть что-то сделать…

Герман покачал головой.

— Иногда я так ненавижу себя.

— За что?

— Всегда все упускаю. Бестолковый, понимаешь? Какой-то не такой родился, не пришей кобыле хвост… Лишний. — Он выдавил из себя. — Жалкий.

— Ты? Жалкий? — Теодор задохнулся. — Тебя приняли в свои ряды Охотники! Если бы мне кто позволил, я бы… Но ты же видишь: они даже не хотят, чтобы я рядом стоял и слушал!

— Не обижайся. Если вправду хочешь, быть может… Присмотрись к брашовским или к северянам, авось кто-нибудь и возьмет тебя в ученики. А потом — чем черт не шутит — и побратаетесь! Я же сам не знаю, как меня взяли… Как Иляна согласилась…

— Ты не думал, что она тоже… тебя…