Глава 22

Семейный танец

Праздному человеку Санкт‑Петербург предлагает развлечения во множестве, самые различные, только успевай. Можно просто гулять по Невскому проспекту. Можно гулять со смыслом — зайти в «Америку», выпить чашечку кофию и послушать мюзеты Мустафы, мы хоть и не на Невском, но почти. С окончанием поста можно посещать балы — если позовут. И, конечно, театр.

Я предпочитаю драму. Александринский театр. Грибоедов, господин Загоскин, Гоголь, Бобчинский и Добчинский, оба с ударением на второй слог.

И буфет в Александринке неплох. Это важно. Представления длятся долго. Другой темп у господ артистов: в двадцать первом веке играют на раз, в двадцатом на раз‑два, а в девятнадцатом на раз‑два‑три‑четыре. Со временем привыкаешь, даже находишь в этом высокий смысл. И в самом деле, зачем торопиться? Всякое наслаждение следует длить, наслаждение искусством прежде прочих.

Но сегодня я в Большом. Он и в самом деле большой, и на сцене его — лучшие артисты России. Пусть техника нынешних танцовщиков и невысокого класса, но энтузиазм с лихвой восполняет недостатки. Не за почетную грамоту соревнуются, за благосклонность поклонников. Она, благосклонность, дорогого стоит. Больших тысяч. Дарят жемчуга, бриллианты, а то и домом пожалуют, а, бывает, и деревенькой.

Любовь к искусству — само собой. Артист есть существо необыкновенное, сродни нечистой силе. Могут наводить чары, вино пьют как воду, и превращают золото в угольки. Многие завидуют артистам, многие мечтают стать артистами, за право водить с ними знакомство многие готовы на мелкие жертвы.

Мы сидели в ложе бельэтажа, посматривая то на публику, то на сцену. Давали «Африканского Льва», балет, который любит Государь, и потому постановку возобновили на радость и артистам, и публике.

Мы — это я, Алексей Перовский и граф Толстой. Нет, не Лев, а тоже Алексей, и не Николаевич, а Константинович. На днях он отбывает в немецкие земли на службу в русской миссии, и сейчас запасается культурным багажом, потому что наш русский балет далеко впереди балета германского, который, собственно, и не балет даже, а скачка коз и козлов. Так написано в «Северной Пчеле», и, следовательно, верно.

Дядя и племянник приобщали меня к русскому балету. Ах, Зубова! Ах, Телешева! Ах, Подоляцкий! Жаль, барон, вы не застали Истомину!

А мне вот не жаль.

Нисколько.

Но вслух говорю только, что предпочитаю народные пляски.

Ну что вы, господин барон. Народные — это фи, два прихлопа, три притопа, и музыка простенькая.

Вот и хорошо, что два прихлопа. Самому можно пуститься в пляс, без боязни осрамиться. У нас в Бразилии простолюдины пляшут — залюбуешься. И знать не стесняется плясать вместе с ними. Весёлый народ.

Барон, так вы себя чувствуете бразильянцем, или русским?

Я, дорогой граф (беседовал я с Алексеем Константиновичем, а дядя, Алексей Алексеевич, лишь улыбался, явно гордясь племянником), я, граф, и сердцем, и душою болею за Отечество, сиречь Россию. За неё я кровь проливал, и чужую, и свою. А за Бразилию не проливал. Ни капли. То есть, конечно, всякое случалось, но то было дело частным, не государственным. И прожил я там много лет. Разбогател, и крупно разбогател. Жена моя бразильянка, и дети тоже. По крайней мере, по рождению. Потому вопрос, кем я себя чувствую, неоднозначный.

Так мы и смотрели балет — в разговорах. В этом преимущество балета перед драмой. В балете музыка гремит, на сцене танцуют, и разговоры в ложе, если они не слишком громкие, никому не слышны. Можно следить за танцорами, а можно и не следить, кому как удобнее. Другое дело драма. В драме есть сюжет, в драме важную роль отведена тексту, нужно слушать и смотреть, иначе потеряешь нить событий. И музыка не гремит, а играет тихо‑тихо. Или вовсе нет её. Тут не поговоришь. Да и зашикают, прослывешь невежей.

— Мне дядя рассказал про вашу схватку с монструозией, — осторожно начал юный граф. — Признаться, я так и не понял, вымысел это, или происшествие истинное. И потому решаюсь спросить у вас.