– Ах, Свен, ты явно не слышал о скиджоринге[5], – отозвался Тапио. – Животных мы запряжем, и если повезет и мы сумеем с ними справиться, они увезут нас в Кэмп-Мортон.
Оба животных оказались неухоженными и невзрачными. Оленьи рога были круто обломаны со скосом вправо, что влияло на то, как он держал голову, да и на его вид в целом. Олень мотал хвостом, словно его одолевали мухи. Пса он явно знал и не любил. Пока мы укладывали наше жалкое имущество в сани, которые достал Тапио, олень несколько раз пытался лягнуть пса, который оказался проворным и хладнокровным.
Острые уши, густая шерсть, крепкое, в самый раз для бега, тело, умные глаза – пес в целом напоминал ездовую собаку, но явно не породистую. Он был коричневато-чубарым, с белыми пятнами, невпопад расположенными на лапах, на морде, на левом ухе. Хвост не изгибался к спине, а либо висел палкой, либо стоял торчком, делая пса похожим на лиса. Глаза у него были янтарные.
Развеселившийся Макинтайр старался сделать лицо более-менее спокойным.
– Полагаю, ты купил их по дешевке? – спросил он. – Не боишься, что они могут быть… нездоровы?
– Нездоровье мигом подметил бы даже менее наметанный глаз, чем у меня, – ответил Тапио. – Тут дело только в чесотке. Еще и блохи есть, и вши. Ничего такого, что не исправить хорошим свежим воздухом. Если нужно, я их вымою.
Тут мое любопытство высвободило доселе сдерживаемый поток вопросов и беспокойства, который грозил затопить все остальное, поэтому я спросил, как зовут зверей и откуда они. Пса звали Эберхард, хотя он, по-видимому, не подозревал об этом. У оленя клички не было.
По словам Тапио, этого оленя вместе с его диким стадом, обитавшим на архипелаге, нашел и наполовину приручил зверолов-саами, искавший себе занятие на несезонное время. Очевидно, зверолова разочаровали и размер, и упрямство этих оленей в сравнении с одомашненными, к которым он привык с детства. Решив продолжать работу со стадом, он потчевал всех желающих рассказами о бесконечных достоинствах выдрессированных оленей, но в ноябре упал в расселину и сгинул с большей частью своего ободранного стада. Три одичавших, отощавших оленя вернулись в Лонгйир, где двух Компания купила на мясо, третий, которого, вероятно, сочли больным, достался нам.
– А с псом что? – спросил я.
История Эберхарда звучала проще. Изначально норвежцы использовали его в упряжке, но бросили в Лонгйире, потому что он плохо вел себя в стае. Целый год он влачил жалкое существование у лачуг, перебиваясь с помоев на объедки. Владельцы лачуг и шахтеры то приваживали его, то отгоняли выстрелами. В итоге Эберхарда приютил лавочник, намереваясь сделать его охранником, но пес суетой людей, ходящих туда-сюда, интересовался мало, поэтому был снова освобожден, так сказать, «под личное обязательство».
Тапио поймал пса за навесом столовой, когда тот лизал вонючее жирное пятно на парусине. Очевидно, хрящ, который предложил Тапио, показался Эберхарду привлекательнее того, чем он в последнее время питался, потому на веревочный ошейник он согласился со стоической безропотностью. Как, наверное, и Тапио, мне пришло в голову, что сомнительное будущее Эберхарда с нами хуже его прошлого быть уже не может.
Что касается обратного пути: путешествий по замерзшей пустоши у меня было уже много – даже слишком много – но я не Нансен, поэтому расскажу лишь о том, что памятно.
Тапио считал, что если возвращаться тем же самым путем по полосе тающего снега, ледниковым наростам, расселинам, прибрежным скалам, это погубит меня или нашу «упряжь». Наш обратный путь, куда более прямой, вел через горные хребты и между ними, по снегам той глубины, которую я прежде считал невообразимой и сулящей верную гибель.
Поначалу олень казался дружелюбным и покладистым, чего не скажешь о псе. Это означало, что мне поручили оленя ввиду отсутствия у меня лыжного и другого опыта. Я стоял на коленях или выпрямившись в полный рост на санях, а олень тянул их. Мне было строго велено держать поводья любой ценой, чтобы олень не сбежал со всей нашей поклажей.
Мысль о бегстве регулярно посещала оленя, и он трижды ее осуществлял – дожидался, пока я задремлю, и бросался прочь. Он словно чувствовал мое невнимание. Каждый раз я вылетал из саней и уже ставил крест на олене и на наших жизнях. Но, к счастью, Тапио так легко не отчаивался, а олень каждый раз позволял поймать себя и привезти обратно. Вероятно, олень помнил дикую, голодную жизнь, которой когда-то жил, и считал, что тяжелый труд и стабильная кормежка предпочтительнее. Возможно, Тапио напоминал оленю зверолова-саами, который относился к нему по-доброму.
Третья попытка сбежать разбила наши сани, потому что они налетели на валун, когда олень рванул на свободу. Провизия в основном не пострадала, а вот сани пришли в полную негодность. На том этапе поклажу мы снова разложили по двум рюкзакам. На протестующие ноги пришлось надеть кошмарные лыжи и стараться удерживать вертикальное положение, когда олень неровным ритмом побежал прочь. Таким образом мы преодолели меньше мили, после чего от этой организации пришлось отказаться. Тапио взял оленя, а мне достался Эберхард.
С тревогой я подходил к новому этапу отношений с псом, который, с тех пор как мы оторвались от цивилизации, стал капризным и несговорчивым. Тапио был не из тех, кто применяет к животным силу и запугивание, но он отличался твердостью. Вопреки столь порядочной позиции Эберхард явно сохранил яркие воспоминания о бытности ездовым псом или бездомышем в Лонгйире и относился к ним болезненно. Каждый раз, когда Тапио резко встряхивал поводья или выкрикивал курсовые команды, пес либо оборачивался и ощеривался с настоящей злобой, либо вопил с жутким неистовством, словно его убивали. Оленя такие вопли пугали. В итоге Тапио и пес достигли конструктивного соглашения, которое ни одну из сторон не радовало, и ночами Тапио привязывал Эберхарда в приличном отдалении от палатки, заявляя, что, если пса растерзает белый медведь, Эберхард совершит хоть один хороший поступок – жалобным воплем предупредит нас об опасности.
До этой рокировки мы с Эберхардом почти не общались ввиду того, что я практически не знал, что такое собака. В промышленном Стокгольме держать собаку – роскошь. Уверен, мы с Ольгой, как все дети, просили норвежского бухунда, спаниеля или кого-то еще, и так же уверен, что наши просьбы отвергались как нелепые и неповадные. Бездомышей, конечно, хватало, но с раннего детства нам запрещали с ними связываться, дабы не заразиться миллиардом болезней. Еще стаи одичавших собак нападали и загрызали детей, которые болтались без дела или срезали дорогу, выбирая проулки. По крайней мере это нам внушали родители.
Я быстро понял, что собаки отлично разбираются в характерах. Любой, кто утверждает обратное, мол, дай кусок мяса и пес твой навеки, дурак. Я пять минут продержал его поводья в руках, а Эберхард уже почувствовал во мне нечто, ему понравившееся. По крайней мере он почувствовал себя в полной безопасности. Я максимально резко и настойчиво выкрикивал курсовые команды, бессчетное число раз слышав их от Тапио, но совершенно безрезультатно. Я мог ругаться до хрипоты, сильно дергать веревку, упираться, вынуждая резко остановиться пса, – ничего не действовало.
Эберхард не сжимался от страха, не щерился, никогда не вопил. Он стал совершенно другим псом – порой спокойным и жизнерадостным, порой неугомонным и, я должен признать, почти веселым.