В какой-то момент тремор Хэра видели все обитатели лагеря. Приступы случались слишком часто, чтобы их скрывать. Однако стараниями Сэмюэля Джибблита успешно распространилась байка о том, что Хэр слишком много пьет. Хэр, разумеется, пил, и все это видели, но редко так, чтобы это бросалось в глаза, и никогда до конца рабочего дня. Слишком остро он чувствовал свою ответственность за жизни шахтеров и серьезно относился к тому, что в любую секунду могут потребоваться его быстрые, решительные действия.

На самом деле лейтенант Мэтью Хэр страдал, точнее, продолжал страдать от неврастении, или от «снарядного шока», как это называлось раньше. Целиком его историю я услышал лишь в конце того лета, но отдельные эпизоды выяснились уже после трех недель у него в услужении. Случалось это всегда совершенно непреднамеренно.

В первый раз свой военный опыт Хэр косвенно упомянул, когда я его брил. Я знал, что Джибблит периодически брил его – наверное, еще даже, когда Траверс был с нами – потому что Джибблит сам мне рассказывал. Он объяснял это тем, что накануне перед тем вечером «лефтенант» перебрал грога, – Джибблит упорно гнул свою линию. Но сейчас Джибблиту хватало новых обязанностей, прямым результатом чего стало самостоятельное бритье Хэра и лицо, покрывшееся созвездием порезов и ссадин. Обитатели лагеря шептались об этом, но добродушно, неизменно подчеркивая явную слабость Хэра к алкоголю.

Однажды утром я смотрел в сторону – занимался другими делами и пытался скрыть свое беспокойство – превращаться в квохчущую клушу вслед за другими стюардами я не хотел – когда вдруг Хэр перехватил мой взгляд в зеркале. Бритву, трепещущую, как птичье крыло, он держал под намыленным подбородком. Казалось, он принял какое-то решение и с легким звоном положил бритву на алюминиевый поднос. Отражение Хэра невесело улыбнулось мне – отчасти смущенно, отчасти изумленно.

– Ормсон, – начал он, – не будешь ли ты хорошим парнем, и ну… – Непослушной рукой он изобразил будто бреется.

– Ну, разумеется, сэр, – отозвался я и поспешил к нему. Но когда взялся за бритву, меня охватило сильное волнение. Искореженный лунный ландшафт моего лица не позволял мне ухаживать за собой как следует. Я не мог водить бритвой по рубцовой ткани, не испытывая при этом тошнотворной боли, поэтому позволил своей бороде беспорядочно вырасти, тщетно надеясь, что островки жестких черных волос разрастутся, уплотнятся и в итоге скроют бесформенные неровности кожи, где волосам уже никогда не вырасти. В итоге это еще убавило мне привлекательности, и впоследствии я научился пользоваться маленькими ножницами. – Сэр, я должен предупредить вас, что опыта у меня маловато.

– Хуже, чем у меня, у тебя, Ормсон, вряд ли получится, – засмеялся Хэр.

В итоге я скреб бритвой с осторожностью, которой настоящий стюард устыдился бы, но не поцарапал лейтенанта ни разу, и с тех пор, когда нервы подводили, он просил меня повторить свои манипуляции.

После нескольких таких утренних процедур Хэр во время бритья начал расслабляться и предаваться размышлениям. Помню, я брил ему верхнюю губу – уголки его рта были опущены в типично мункианской усмешке, с которой мужчины натягивают себе кожу – когда он спросил, знаю ли я Зигфрида Сассуна.

– Немца, сэр? Кажется, нет. Он работал в Лонгйире?

Хэр издал полный изумления звук, но при этом не шелохнулся.

– Нет, Ормсон, это не немец. Это поэт. Английский поэт.

– Боюсь, я о нем не слышал. С поэтами я знаком мало. И с английскими, и с какими-то другими.

– Ясно. Сомневаюсь, что его слава распространилась за пределы нашей скромной империи.

– Так среди англичан он очень известен?

– Нет, я сказал бы, что среди основной массы – нет. Но среди солдат, то есть думающих солдат, его имя произносится с благоговейным трепетом.

– Он пишет о войне?

– Да, конечно. Он сам был солдатом. Награжденным знаками отличия. Известным смелостью на поле боя. А потом он разочаровался в побудительных причинах, в способах проведения всей этой кровавой затеи и имел невероятную смелость заявить об этом.

– Так рассуждать неправильно?

Хэр скептически посмотрел на меня, вглядываясь мне в лицо.