– И какая в этом разница?

– Плывущие, Свен, плывущие! Канал открыт. Мы приплывем в Лонгйир с шиком, как короли прошлого.

Пока я собирался с силами, чтобы выдать внятную фразу, Тапио уже наполовину спустился по склону, делая большие шаги, ибо гравитация тянула его к берегу.

– Тапио! – хрипло позвал я, но он либо не услышал, либо проигнорировал меня.

Сон захватил меня в плен и выпускать категорически отказывался. В какой-то момент я почувствовал рядом с собой Тапио, который показывал ледник или особо интересный айсберг. Но слова его звучали непонятно, а глаз упорно не открывался, и Тапио от меня отошел. До конца жизни буду благодарен рыбакам – предположительно норвежцам, – которые не только откликнулись на наш сигнал, отправив за нами шлюпку, но и поставили низенький стул на свою прагматично-узкую носовую палубу. Не помню, как ехал на шлюпке, ни даже как поднимался по трапу на корабль. Помню лишь восхитительное первородное чувство упавшей с плеч тяжести, когда я сел на стул и застонал, как старый подседельный конь, с которого наконец сняли поклажу. Будь рядом клеверное поле, я от души повалялся бы на нем. В сложившейся ситуации я просто заснул. При относительном штиле мореплавание всегда действует на меня усыпляюще, так же, как поезда, вьюги, определенная музыка и публичные обсуждения практически любых тем. Тело мое было разбито, так что, думаю, я задремал бы с блаженной улыбкой даже в окопе на передовой под огнем минометов и среди опускающегося сырым туманом иприта. Последним, что я четко осознал, было то, что славные, выдающиеся свершения меня в Арктике точно не ждут.

Несколько часов спустя – кто знает, сколько их прошло – на плечо мне легла рука, и давай трясти. Я попытался выплыть из забытья, но не смог понять, в какой стороне мое сознание. Наконец открыв глаз, я не мог определить, в каком времени и месте нахожусь. Все тело затекло, меня мутило.

– Так, так, сынок, вот ты наконец и проснулся, – проговорил тот же дружелюбный голос, который во сне на меня каркал.

Прищурившись, я разобрал морщинистое, седобородое лицо, которое мигало и то появлялось в моем поле зрения, то исчезало из него.

– Чарльз? – спросил я.

– Ну, конечно, Чарльз! – Макинтайр хрипло усмехнулся. – Кем же еще мне быть?!

Я огляделся по сторонам.

– Тапио?

– Вы пришвартовались здесь несколько часов назад. Ты же понимаешь, что попал в Лонгйир, да? Капитан того прекрасного судна любезно позволил тебе продолжить затянувшийся отдых и оставил на палубе. Дорогой Тапио потерял терпение и отправился по делам, передав мне просьбу тебя забрать. Я довольно долго пытался тебя разбудить. Я невероятно рад тебя видеть, хотя ты слегка исхудал. Боже, посмотри на свои сапоги! Теперь дай мне руку, и я помогу тебе добраться до своей хижины.

После тридцати шести часов сна и восстановления Макинтайр попробовал отправить меня по делам в деревню. О бурном развитии речь не шла, но за девять месяцев моего отсутствия Лонгйир изменился и теперь, с определенным самолюбием, мог называться городком, а не лагерем. Однако по причинам, в которые я не хотел углубляться, а Макинтайр не заставлял меня озвучивать, я предпочел остаться в хижине, и мои письма в Стокгольм Чарльз отправил сам.

У моего затворничества имелась практическая сторона. Я привык к странной, порой откровенно враждебной компании Калле, Тапио и Сигурда. Они были знакомы с топографическими изысками моего лица, наверное, у них оно больше не вызывало тошнотворное любопытство. Для Калле оно так и осталось предметом насмешек, но я привык и к этому. Любого другого человека, еще чувствительного к внешним ужасам, мое лицо напрягало бы, отвлекало бы при каждом взгляде, при каждой фразе. Будто у меня моржовая голова выросла. Если честно, порой я чувствовал себя именно так. Мне хотелось сообщить что-то безобидное или просто остаться незамеченным, но возникала проблема моих выпученных глаз, жестких усов, сверкающих клыков. К которой части меня обращался бы мой собеседник? Как выглядеть заинтересованным, но при этом не таращиться? Как отвести взгляд в сторону?

Поэтому я сидел взаперти, равно как и Макинтайр. Тапио отсутствовал. Он отказался от гостеприимства Макинтайра, сославшись на срочное дело, и с тех пор не появлялся. Выяснилось, что Тапио и Макинтайр дружили много лет, – это я узнал лишь по возвращении в Лонгйир, а до этого выпытать у Тапио не удосужился. Наш отпуск неожиданно растянулся на пять восстановительных недель, поэтому я не беспокоился о местонахождении Тапио и не пытался напомнить ему о сроке возвращения в Кэмп-Мортон.

Поздним вечером в мае, когда солнце так и светило, а день клонился к тому, что ночью можно было назвать лишь с большой натяжкой, мы с Макинтайром сидели и обсуждали музыку и войну.

– Вы не боитесь за свою семью? – спросил я. – У вас ведь наверняка родные и близкие сражаются в окопах в Европе.

– Я боюсь за человечество, – отозвался Макинтайр, подумал пару секунд, затем откашлялся, видимо, желая сменить тему, но не в силах это сделать. – Есть отвратительная, полная легендарных сюжетов история того, как шотландцы воевали в той или иной войне за британцев. Шотландцы, знаешь ли, лучшие воины на свете. Для врагов зрелище наверняка было жутким: полчище шотландцев надвигалось на них, сверкая клейморами. Стон и крики их волынок – аки боевой клич болотного чудовища. Сейчас, разумеется, у всех стальные шлемы и ружья. И да, ценой каких потерь! Сколько раз Шотландия опустошала для агрессора свои деревни и города без надежды наполнить их снова? Видишь, я впадаю в унылую элегию. Для моего народа это характерно. Нет, дорогой Свен, большинство тех, кого я считаю родней, старше семидесяти пяти. Или чуть младше. Рассказывал ли я тебе о великом скрипичном мастере, своем знакомом из Тромсё?

Тут в дверь постучали негромко, но настойчиво. Что встревоженный голос сказал на норвежском, я не понял, но уловил лишь имя, Тапио. Макинтайр крикнул, что сейчас подойдет, и стал натягивать тяжелые шерстяные вещи.