Тик-так.

А теперь наступает пресуицидальное спокойствие, о котором я читала в книгах.

Разрастание времени и пространства. Все звезды выстроились в одну линию, и я ничто; ничто, просто пылинка. Один вздох — и меня нет.

Не бывает людей, которым не хватало бы причин для самоубийства[36]. Для моей матери это был мой отец, а до этого ее собственный отец. Я пытаюсь понять, каково это было для нее — иметь такую власть. Право на окончательное решение. Ее попытка самоубийства — это великий обряд женственности, в котором женщина проигрывает, чтобы победить, трагически переиначивая или отвергая свою женскую роль и расплачиваясь за это единственным возможным способом: своей смертью.

Я перелезаю через перила и смотрю вниз, сжимая руками цепочку с золотым ключиком. Подо мной пробка, растянувшаяся почти на милю и похожая на извивающуюся змею. Я щурюсь от яркого белого света фар.

«Твоя мать ждет тебя», — шепчут Паскуды, указывая на небо.

Я смотрю вверх в поисках птиц, не чувствуя души матери. Где же они? Куда они улетели? Каждая из них — история, истина, завещание против забвения, против боли, против потери моей любимой матери. Я плотно закрываю глаза и пытаюсь представить одну из множества, что я фотографировала за долгие годы, — в надежде, что воспоминание каким-то образом заставит прилететь какую-нибудь птицу, — и в моем сознании, как слайд-шоу, быстро сменяются образы.

В конечном итоге сознание останавливается на фениксе, хотя в реальной жизни я эту птицу никогда не встречала. Я воспринимаю это как знак, ниспосланный мне матерью. Феникс наполняет мое сознание свободой, как оркестр — концертный зал симфонией любви.

«Не заставляй ее ждать», — говорят Паскуды.

Омертвевшая и покинутая, с пустым телом, пропитанным горем, я разжимаю руки. Голоса тихо мне нашептывают:

«Прыгай, ты, чертова плакса».