Каждую ночь я возвращался обратно в свою комнату в доме семейства Ангусов. Каждое утро я завтракал вместе с ними, а затем проходил короткое расстояние до школы для мальчиков, где возобновились мои занятия. Но теперь стена между нами казалась гораздо выше, чем когда я был простым юношей-маори, глядевшим на величие их города круглыми глазами. Как мне было им рассказать? Как мне было поделиться чем-нибудь о той жизни, которую я вел на самом деле? Дело было не просто в ночном мире города, к которому я привык, в неизвестным им улицах, в том, что среди моих друзей числились уроды и фрондеры, презиравшие людей культурных так же, как люди культурные презирали их. Дело было в нем. Каждое утро я просыпался с ним на губах, на кончиках пальцев, пробивавшимся к жизни, пульсируя у меня между ног. Желание преследовало меня глубоко в ночи и обвивало меня своим языком, когда я просыпался. Билли, грубая ласка его шершавого голоса. Билли, его черные глаза. Билли, которого у меня никогда не будет. Да. Я это понимал. Он никогда не будет моим. Но любви нет дела до реальности. Каждое утро он был со мной, в моих руках, и меня обдавало жаром желания, оставляя в холодном поту. Я скрывал это от всех, и это отдаляло меня от всех.

Теперь я всюду таскал с собой эту нервозность и подспудно назревавший вопрос. Но в городе всегда находилось на что отвлечься. Сезон Эрни и Эсме в Павильоне закончился через месяц после моего. Я по-прежнему каждую неделю заходил к ним на карты и стал своим в их постоянно разраставшейся семье людей-курьезов. Нас всех что-то объединяло: если не точная природа наших странностей, то сама странность нашего положения – жить в основном за счет своих особенностей. Мы были одного племени, потому что все были безродными. Но мне приходилось быть осторожным: мое восхищение обществом и то, что я был в него условно принят, могли сделать меня объектом подозрений. Хотя в последнее время мне – а может, и им тоже – стало ясно, что я больше не верил в Империю так, как когда-то. Теперь я был слишком хорошо знаком с многочисленными слоями людской массы в Лондоне, как некоторые поднимались наверх лишь по головам других, как простому люду приходилось пресмыкаться в грязи, чтобы другим не пришлось. Однако, имея выбор, я бы предпочел жизнь в комфорте, как у Ангусов, а не борьбу за существование, вокруг которой Билли с Генри танцевали всю свою жизнь.

Хоть Билли и любили, когда он приходил со мной играть в карты, все начинали тяжело вздыхать, потому что он был чересчур умелым игроком, и ничего нельзя было предсказать с большей уверенностью, чем то, что под конец вечера все деньги окажутся у него. Однако его прощали, как только он принимался рассказывать о своих морских путешествиях: в Индию, Канаду, Вест-Индию, Северную Африку. По его словам, он уходил в море на три сезона в году из четырех, хотя и проводил в Лондоне столько времени, сколько мог себе позволить. Билли признавал, что ему становилось все труднее оставлять Генри одну.

Наши друзья тоже побывали в разных уголках мира, давая свои представления: в основном в Европе и Америке, где был аппетит к подобным вещам. Нам не настолько повезло, чтобы познакомиться с теми, кто прибыл из дальних стран, из Африки или Азии, туземцами вроде меня. Эрни сказал мне, что зачастую с ними не так хорошо обращались. Он слышал, что семье эскимосов не обеспечивали должного пропитания, а когда их здоровье ухудшилось настолько, что они начали умирать, их и вовсе бросили на произвол судьбы. Похожим образом труппа мексиканских индейцев потеряла двух младенцев, не выдержавших европейских зим. Судя по всему, свобода и относительное достоинство, которыми наслаждался я, были редкостью.

– Это правда, тебе это дело открылось с лучшей стороны. Мы-то всякое повидали, – заметил Эрни.

– Признаю, что под конец Павильон исчерпал себя, но Художник вполне хорошо ко мне относился, с жестоким обращением я не сталкивался, и семейство Ангусов продолжает обо мне заботиться. Как ни посмотри, жаловаться мне не на что.

– Не на что, это точно, – согласилась Эсме. – В нашем деле не редкость, когда у семей крадут детей. А нас с Эрни как-то заставили работать бесплатно целых шесть месяцев.

– Мы были сыты и одеты, но без денег нет свободы.

– Тяжко было. Мы знаем, кто мы такие. Мы знаем, как на нас смотрят. Знать, что публика платит деньги за то, чтобы поглазеть на нас, разинув рот, приносит нам некоторое облегчение, даже какую-то гордость. Пусть их любопытство и невежество оплачивают наш комфорт, мы не против. Но мы не домашние животные. Мы не можем жить одним пропитанием.

– Мне никогда не нравилось, чтобы на меня смотрели. – Это сказала мисс Энни Темпл, которая была столь же красивой, сколь и огромной. – Но, в конце концов, другого пути не было. Кто бы взял меня на работу при моих размерах? Ну теперь-то работа у меня есть, но когда я была девушкой, мне говорили, что я слишком велика. Я к этому привыкла. К тому, что на меня пялятся. Притворяюсь, что меня там нет.

– А мы подыгрываем, – сказала Эсме.

– Но ты же знаешь, что на самом деле они нас не видят, не так ли?

– Конечно, дорогой. Мы не кажемся им настоящими. Иной раз я мне думается, что они вообще не видят в нас людей. И они ведь за этим и приходят, не так ли? Неважно, какое у них положение в жизни, но они, по крайней мере, не ниже нормального роста.

– Да, по крайней мере, они не ненормальные!

– Кому хочется быть нормальным?

– Мы наверняка питаемся лучше, чем большинство из них. Определенно, так же хорошо, как средний класс.

– По крайней мере, эта работа принесла нам относительный комфорт.

– Славу? Богатство?

– Конечно, почему бы и нет. И это тоже!

Мы вшестером, собравшиеся за столом в ту ночь, вдруг странным образом замолчали. Мои друзья в основном оправдывали свое веселое прозвище, но я видел, что и им не чуждо беспокойство, которое я стал ощущать в последние недели.