– Это всего лишь призраки из волшебных фонарей, которые когда-то придумали для Фантасмагории![57] – заявил он, словно эти слова могли что-нибудь для меня значить. – В наше время это довольно распространенный трюк, Хеми. – И увидев, что это не развеяло мои опасения, он обхватил меня за плечи. – Я позабочусь о тебе, братец, если призраки явятся, чтобы пощекотать твою душу. – С этими словами Билли подтолкнул ко мне полную кружку.
Генри была настроена серьезнее.
– У нас у всех есть свои призраки, Билли, – сказала она. Я перестал дрожать, и Билли подавил ухмылку. Обычно Генри не был свойственен такой тихий, задумчивый тон.
– О моем Билли знает, – продолжила она. – Мой отец всегда рядом, хотя я больше не вижу и не слышу его и не чувствую его запаха. Он умер, когда я была совсем малявкой, лет семи или восьми, вроде как второй по старшинству из двух сестер и трех братьев. Мать говорит, что ему было пора умирать, просто пришло его время. Но мне кажется, что она так говорит, только чтобы было не так горько, ведь у него же была семья, которая только начала расти, как же ему могло быть пора? Наверное, Бог просто такой жестокий. Сплошь и рядом такое встречается, верно, Билли? Младенцы оказываются на улицах.
Ее слова напомнили мне собственное детство, которое теперь казалось таким далеким.
Тогда Генри нам все рассказала. В ее голосе была настойчивость, запрещавшая нам ее прерывать. Словно раз уж она началась, ее история должна быть доведена до конца. Билли наверняка уже слышал ее, но он сдерживался, чтобы не нарушать повествование. Думаю, тогда я наблюдал его в самом неподвижном состоянии из возможных.
Мистера Джонни Лока сгубила какая-то напасть, по счастью, не тронувшая ни детей, ни их мать. Что-то в легких. Что поделать, если работа кэбмена зачастую выгоняла его на улицу по ночам, дышать дымом и дрожать от холода. Остальным членам семьи повезло: миссис Лок умела орудовать иглой, и это позволяло ей оставаться дома с детьми. Двое старших были девочками, и это означало, что она могла обучить их сдельной работе, и они могли заботиться о трех маленьких мальчиках, пока она сама выполняла заказы. Генриетта помогала с шитьем одежды и постельного белья, но талант ее старшей сестры оказался развит не по годам: швы у Мэри выходили такими аккуратными, что миссис Лок намеревалась отдать ее в подмастерья к модистке, потому что с такими пальцами можно было отлично заработать на жизнь. В сравнении со стежками сестры стежки Генриетты выходили неуклюжими.
Но какое это имело значение? В жизни были вещи поинтереснее, чем сидеть дома за шитьем. На улице было гораздо больше увлекательного. В те времена, когда в их семье детей было не так много, у ее отца, видимо, было больше времени для воскресных прогулок. Однажды он повел их с сестрой на представление, где выступали марионетки, зверинец и акробаты в красных, и зеленых, и золотых нарядах – такие легкие, они вертелись и кружились в воздухе, пружинили, словно ноги у них были как у сверчков, сгибались в петлю и подбрасывали обручи и ленты, и шары. Но не это осталось в ее в памяти на недели, месяцы и годы – а акробатка, которая подбежала к ним в середине представления и подарила Генриетте цветок, волшебным образом извлеченный из-за ее собственного уха. Дело было не только в этом волшебстве, а в том, как эта женщина держала Генриетту и всех остальных зрителей в плену своего взгляда, повелевала ими выражением своего лица, обольщала их изгибами своего тела. Эта женщина отличалась от всех других женщин, которых Генри доводилось видеть.
Пару лет после смерти отца семья перебивалась сдельной работой и изредка перепродажей цветов, перьев или фруктов. Но этого никогда не хватало, чтобы набить животы всем, и вскоре они стали продавать то немногое, чем они владели, чтобы купить еду. Потом Ма стала надолго уходить из дома, сначала днем, а потом и ночью. Генриетта с сестрой волновались о том, чем занималась их мать и чем она платила за мягкий хлеб, сыр или сельдь, которые приносила домой. Они давно не видели апельсинов, но в материнской сумке находились и они, а иногда даже имбирный пряник или пудинг. Наконец однажды утром мать пришла домой и сказала им собрать все, что у них было. Они переезжали в доки, в дом, где она сняла две комнаты. И вот они переселились в эти две комнаты, и это было удобнее, чем то, к чему они привыкли, но, кроме них, там был еще какой-то мужчина, и он делил вторую комнату с матерью, а дети спали у очага.
– Не скажу, как его звали, – сказала Генри. – Он нас устраивал. Мы почти не обращали на него внимания, а он – на нас. Мы держались от него подальше, а он пользовался комфортом и образом жизни женатого мужчины, у которого была женщина, чтобы готовить и греть постель, пока ему не наставала пора отправляться в очередное плаванье. Потом пару дней бывало тихо или, напротив, шумно, потому что не нужно было волноваться насчет чужака. Но Ма снова начинала проводить больше времени вне дома, пока не возвращалась с едой, а иногда и с новым мужем. Те времена, когда в доме был постоянный мужчина, чаще всего выдавались хорошими. Мать относилась к своему занятию со всей серьезностью и говорила им, что лучше уж так, чем отдаваться на улице или в каком-нибудь увеселительном парке. Покуда эти мужчины были добрыми или хотя бы терпимыми, она позволяла им оставаться на какое-то время, питаться в лоне семьи. Иногда им приходилось по душе изображать отца, и они играли с детьми, особенно с мальчиками. Но иногда попадались пьяницы. Обычно это не имело значения. Никто из них не задерживался надолго.
Однако мужчины возвращались. Они были завсегдатаями. И никаких свадеб. Нет, Ма говорила, что свадьба у нее была только с ее первым и настоящим мужем, и не дай Бог, чтобы он сейчас смотрел на нее с небес, хотя даже в таком случае она считала, что он бы ее понял. И у этих ее мужей в других портах были другие жены – Ма это знала, даже если никто об этом не говорил. Она была далека от того, чтобы сомневаться в законах Господа, но так поступали многие женщины, а что хорошо для гуся, то сгодится и для гусыни, не говоря уже о гусятах.
Генри сказала, что все это было хорошо, но что было делать ей? Мэри найдет место, мальчики пойдут в подмастерья, но Генриетта боялась, что ее участь в жизни будет похожа на участь ее матери. Тогда бесконечные возможности мира свелись бы к этому маленькому пространству, а она ничего подобного не хотела. Ни мужчин, ни детей. Ни службы, ни работы на фабрике. Она считала себя слишком умной для этого. Она хотела свободы и возможности жить доходом от собственного воображения. Когда Генриетта намекнула об этом Мэри, та сказала, что она всегда была высокомерной и слишком гордой. Она скоро станет женщиной, и ее выбор станет настолько скудным, что при мысли об этом у нее болела голова. Но в мире были люди, которые могли скрутить свои тела таким немыслимым образом, что никто не просил их следовать тем же правилам, которым следовали нормальные люди. Те, кто мог загипнотизировать одним лишь взглядом, или щелчком языка, или взмахом локона волос. Люди, которым все сходило с рук, которые шагнули за пределы общепринятых понятий о том, как все устроено.
В конце концов кое-что произошло, и все решилось само собой. Как-то ранним весенним утром мать пришла домой, и она была не одна. Генриетта слышала это через дверь: низкий, настойчивый грохот мужского голоса, тихий и умиротворяющий голос Ма. Потом послышалось движение, но не то чтобы борьба, – голос Ма зазвучал настойчивей, голос мужчины – резче. Потом он вошел в комнату и принялся расхаживать по ней, трогая вещи.
– Пожалуйста, – сказала Ма, – ты разбудишь детей. – Все они спали в одной кровати, и Генриетта не шевелилась, чтобы не привлечь к себе внимания или не разбудить младших.
– Скоро повзрослеет и сможет работать, – сказал мужчина. Он стоял так близко к кровати, что Генриетта чувствовала исходившую от него вонь гнилых яблок.
– Они все работают.
– Я не о такой работе.
Генриетта услышала движение мужчины, прежде чем почувствовать, как он приподнял одеяло. Она изо всех сил старалась не пошевелиться. Он прочистил горло, откашлялся и плюнул на пол, позволив одеялу упасть обратно. Затем он издал звук, который походил на смех, но смеха в нем не было.
Генриетта услышала, как удалялись мужские шаги, как мать открыла дверь и заперла ее на засов. Ма подошла к камину и мешком рухнула на стул. Глаза Генриетты наконец открылись, но ее била такая сильная дрожь, что ей пришлось встать с кровати и сесть на пол у колен матери.
«Ш-ш, тише», – сказала Ма. Материнская рука гладила Генриетту по голове. Но за дрожью в ее голосе прятались слезы, страх и ненависть. Так они и сидели, пока в комнату постепенно проникал свет, и прежде чем ее братья с сестрой начали просыпаться, Генриетта приняла решение.