— Ну? Что ты? — раздраженно спрашиваю я.

Диана опускает взгляд, механическим жестом поднимает верхнюю банкноту и закручивает вокруг среднего пальца. Остальные пальцы сжимает, словно… словно показывает неприличный жест?!

У меня вытягивается лицо. Конечно, я не ожидал, что Диана запоет канарейкой, едва получит «лайк», но предпочел бы прием потеплее. В голове судорожно мелькает «Отшутись!», «Улыбнись!», «Красиво уйди!», но внутри что-то непоправимо обрывается. Лопнувшей струной я пролетаю через кафе, дергаю дверь на себя, от себя и, мазнув кровью ручку, ныряю в вечернюю мглу.

Крыльцо.

Снег.

Ветер.

Машинально я ищу рану на руке, и только у церковного киоска мне вползает склизкая, неприятная мысль: пальцы окрасила чужая кровь. Чужая! Из пореза Дианы.

Я еще могу вернуться, еще могу изменить день: там, в прошлом. Сказать правильные слова, объяснить, что не участвовал в дурацком «выпуске», собрать осколки, промыть Диане ладонь, сказать…

В настоящем — здесь, сейчас — все уже случилось. Я разозлился и ушел домой. От этой необратимости меня разрывает на части, ибо теперь на моем фото чернеют две дырищи вместо глаз.

Я отворачиваюсь от снимка и понимаю, что все смотрят на меня. Доносятся тихие голоса: «Фролкова…», «Фролкова…». Не зная, куда деться от этих лиц, от этих шепотков, я иду к двери класса и дергаю за ручку.

Клацает пружинка замка, ноги холодит сквозняк. Под потолком взбрякивают портреты древних ученых в прозрачном пластике (Ломоносов, Менделеев, Нобель и… Бор, кажется). Лампы дневного просеивают инопланетное сияние сквозь кожухи синего и оранжевого оттенка: на учительский стол, где валяются ключи Вероники Игоревны; на целующуюся парочку Симонова-Шупарва, на белые таблички с буквами химических элементов.

Вероники Игоревны нет. Прыгая человечком из большого и указательного пальцев по партам, я направляюсь на свое место.

Класс медленно заполняется, и только четверка на окне висит тревожным напоминанием. Я смотрю мимо неё — на полуснег-полудождь, исторгаемый синюшным небом, — пока перед моим носом не возникает мужская рука в росчерках синих чернил.

— Мир? — доносится голос Валентина.

Я поднимаю взгляд.

Валентин смотрит на меня хмуро, виновато. Рубашку он застегнул до последней пуговицы, волосы собрал в хвост. Картину дополняют фиолетово-синие засосы, которые выглядывают из-под воротника, да мятая фотография в левой руке Валентина.

— Знаешь же, — говорит он, — не люблю, когда деда обижают.