— Не езди, княже! — вдруг выдохнула толпа, словно один человек.

Никто не сговаривался, знака не подавал — нет, поистине сама Тверень заговорила сейчас со своим князем.

— Не езди!

Арсений Юрьевич, казалось, растерялся. Толпа стояла плотно, смыкались ряды тулупов и женских цветастых платков.

— Опомнитесь, неразумные! — возвысил голос владыка Серафим. — Князь Арсений Юрьевич за всех вас в Юртай едет, не просто так! Всей земле он заступник, не может он здесь сидеть!..

Трудно сказать, что подействовало — слова ли епископа, насупленные ли брови князя или мрачно-обреченный вид его немногочисленной дружинки, окружавшей санный обоз, груженный дарами да припасом в дорогу.

Толпа расступалась со стоном, точно живая плоть, рассекаемая ножом лекаря, чинящего неизбежную боль в надежде излечить недужного.

Князь и его спутники едва протискивались живым коридором. В толпе рыдали в голос, люди падали на колени, норовя коснуться края княжьего плаща.

Ставр Годунович, Анексим Обольянинов, воевода Симеон и Олег Творимирович стояли плечом к плечу. Каждый знал мысли остальных: все бы отдали за то, чтобы оказаться рядом с князем, а не здесь, «хранить Тверень».

…Домой Обольянинов вернулся чернее ночи. Ирина только взглянула в лицо мужу, все поняла, неслышной тенью метнулась туда-сюда, и вот уже накрыт стол, и сама боярыня с поклоном подносит золотой кубок.

— Испей, полегчает, — шепчет.

Не полегчает, родная. Не полегчает. Потому что должен он быть сейчас в дороге, рядом с Арсением Юрьевичем, на пути в жуткий Юртай, пробиваться сквозь разбушевавшуюся метель, словно сама зима поклялась преградить им путь.

Всю ночь Обольянинов не спал. А наутро, едва пробился сквозь тучи робкий и слабый зимний рассвет, боярин оседлал коня и, ни с кем не простившись, вихрем вылетел за ворота.

Догнать княжий поезд казалось делом нетрудным. Однако за Тверенью, на вележском льду, бывалому и тертому Обольянинову пришлось так солоно, что боярин едва не повернул обратно. Ветер выл, залепляя глаза колючим, секущим снегом, и в белой круговерти едва можно было разглядеть уши собственного коня.

Невидимыми когтями вцепился в щеки мороз.

Видывал Анексим Всеславич лютые зимы, бывал под бурями и метелями, но такого на его памяти не случалось. Гладкий речной лед, откуда снег всегда сдувало к берегам, завалило чуть ли не по лошадиное колено, чего тоже никогда не бывало. Ехать пришлось вслепую, замотав лицо и моля Длань, чтобы князь не ушел вперед слишком далеко.

Молитва помогла. В полдень Обольянинов остановился согреться в приречной деревушке, где и узнал, что княжий поезд проехал тут совсем недавно и «едва-едва».

…Арсения Юрьевича боярин нагнал следующим днем, немилосердно гоня скакуна. Метель не утихала, ветер не ослабевал, словно сама земля не желала отпускать твереничей на злую погибель. С трудом найдя укрытие, спутники князя развели огонь, пламя едва удерживалось, срываемое ледяными порывами.

— Анексим. — Хозяин Тверени сидел, сгорбившись, возле костра и словно даже не удивился появлению непокорного боярина. — Так и знал, что ты дома не усидишь. Что не удержит тебя ни мое строгое слово, ни слезы Ирины твоей.

— Не гони, княже. — Обольянинов встал на одно колено, склонил голову. — Я тебе обет давал. Лучше кого из отроков отошли. Им еще жить да жить…