Прибежал отец-эконом, да только руками развел.

Делать нечего, пришлось возвращаться.

Среди тех, кто первыми бросился починять рухнувшее строение, Обольянинов заметил инока Никиту. Тот спокойно шагал, однако шаг его оказывался мало что не быстрее бега иных трудников.

В Лавре князь Арсений закрылся с митрополитом. О чем они говорили добрых полдня, никто так и не узнал, даже ближние бояре, но вышедший провожать твереничей владыка роскский казался темнее ночи..

…Однако исправили мост трудники, и твереничи выступили наконец домой. Ехали, повесив головы, и, словно отвечая мрачным мыслям путников, испортилась погода. Ясные морозные дни сменились хмарью и ненастьем, над лесами, градами и реками завывали студеные ветры, низкие тучи щедро сыпали снегом на оцепеневшую землю.

Княжий поезд поневоле тащился медленно, увязая в быстро наметаемом снегу — даже речной лед перестал быть надежной дорогой. По ночам сквозь метель пробивался волчий вой, упорно преследовавший тверенский отряд.

Дорогой бояре спорили, князь отмалчивался, все больше ехал впереди, в сопровождении лишь одного Орелика. Начальник старшей дружины не нарушал покой князя — в отличие от друзей-советников, а Арсению Юрьевичу, похоже, сейчас хотелось именно тишины.

— Молчит… — проворчал Олег Творимирович, в очередной раз безуспешно попытавшийся подъехать к князю. — Мол, домой вернемся, там и станем решать, а сейчас помолчать хочу.

— Нельзя ему в Орду ехать, — непреклонно заявил Обольянинов. — Убьют ведь, чего себя обманываем.

Кашинский, Обольянинов и Верецкой дружно взглянули на Годуновича, однако на сей раз хитроумец только опустил голову.

— Убьют, — вполголоса подтвердил он. — Чего Болотичу и надо.

— Нельзя ехать, — только и смог повторить Анексим Всеславич. Была еще надежда, что Ставр что-нибудь да измыслит. Но если уж и он говорит — «убьют»…

— Юрьевича ж разве переубедишь, — буркнул воевода. — Себя во всем винит.

Четверо бояр переглянулись. Что оставалось делать? Исполнить княжью волю и отправиться на верную погибель? Смерти никто из них не боялся, но спасет ли она Тверень да и остальную Роскию?

Так и ехали под волчий вой да собственные черные мысли.

Никого не стал слушать князь Арсений Юрьевич Тверенский. Ни бояр, впервые дружно павших пред ним на колени; ни жены, почерневшей от горя и лежавшей, словно при смерти; даже от детей он отвернулся, только одинокая слеза по щеке скатилась.

И бояр всех дома оставил, несмотря на обещание, данное не где-нибудь, а в Лавре. Юный Святослав Арсениевич усаживался княжить на Тверени. Оставались набольшие советники. Оставался воевода Симеон, оставалась большая часть старшей дружины. Сперва князь выкликнул охотников ехать с ним, но, когда, как один, вызвалась вся дума, все воины во главе с Ореликом, стукнул кулаком по столу, бросил в сердцах, что Тверень без крови живой оставлять нельзя, и сам стал отбирать себе в посольство — молодых, несемейных, не единственных сыновей у живых родителей или же тех, чьи отцы-матери уже отошли ко Длани.

Отказал он и Анексиму Обольянинову. Мол, незачем тебе туда, боярин, случись что — сыну моему понадобишься.

И уехали. Провожать князя вышла, наверное, вся Тверень. Княгиню Елену вывели под руки, но на людях она не пролила ни слезинки. Весь путь до самых ворот забило народом, бабы плакали, мужики стояли понурившись.

— Да что такое с вами?! — осерчав, крикнул князь с седла. — Чего живым меня хороните?! Вернусь я, вернусь, вам говорю!