– В Госпиталь инвалидов еще 3х человек! – И вешал трубку.

В Академии было еще интересней. Оттуда сообщали:

– Нам один аппендицит, одну прободную язву, и можно непроходимость.

Требование обычно выполнялось. Все остальное везли в городские больницы. Алкоголиков доставляли в «отделение пьяной травмы», где дежурил в дополнение к медицинскому персоналу милиционер. В мою бытность в Ленинграде еще не было отделений реанимации. Они появились позже, и Семен Юлианович немедленно послал меня на рабочее место во ВМОЛа на кафедру военно-полевой хирургии, которой тогда руководил профессор Беркутов. Я прослушала очень интересный цикл для врачей. Его проводил полковник Л.А.Сметанин. Там я получила новые тогда сведения о травматическом шоке, его патогенезе и лечении, что мне очень пригодилось в преподавании военно-полевой хирургии, а к организации отделения интенсивной терапии С.Ю. остыл.

Во время работы в госпитале мы не часто посещали заседания хирургиче ского общества, но одно мне запомнилось надолго. Доклад делал академик генерал-лейтенант профессор П.А.Куприянов. Он только что возвратился из Америки с конгресса. Я хочу уточнить, что это теперь в Америку ездят и туристами и на конгрессы и по обмену. В 60х годах прошлого века поездка в Штаты была равносильна полету на Марс. В зале негде было яблоку упасть. «Висели на люстрах». Петра Андреевича недаром звали заграницей «русским лордом». В его облике и манерах сказывалась потомственная «военная косточка», воспитание и врожденное благородство. Он подробно рассказывал о стране, медицине, новых методиках, а столицу называл Уошингтоном. Для нас это было окном в незнакомый нам мир.

Работа работой, но наша госпитальная молодежь не чуждалась и развлечений. Мы собирались у Алаговых, Виталия Кофмана. Однажды все были приглашены на дачу в Юкки на день рождения начальника. Я нередко заходила по-соседски к Зарифе. Ее муж Алексей был военным врачом, сестра работала ассистентом на кафедре химии в ЛГУ. У Зары была маленькая дочка Фатима, будущий профессор-филолог, и чудесная бабушка Елизавета Васильевна, которую я часто вспоминаю. Она во время войны нашла в эвакуации своих внучек, детей единственной дочери, погибшей в блокаду, спасла их и вырастила. Это осетинское семейство было проникнуто русской культурой – надо было послушать, как они поют есенинские песни. Меня привлекала их органическая интеллигентность, доброжелательность и сердила излишняя ранимость и самоедство Зары. При этом обе сестры отлично знали родной язык и общались с диаспорой. Мы сейчас далеко друг от друга, но когда встречаемся, никогда не ощущаем времени и расстояния, которые отделяют от предыдущей встречи.

Теплые отношения были у меня с Лилией Алексеевной Фомичевой. Она попала в госпиталь сразу после отработки и была начинающей. Я поддерживала намерение начальника сделать ее помощницей. После моего отъезда он назначил ее начмедом. Н.Н. прожил после этого недолго. Зная, что время его уходит, он просил ее закончить то, что сам не успел. Лиля не подвела. Она пробыла в должности целую жизнь. Когда я приехала в Питер через 20 лет и повезла в госпиталь своего сына-студента, она провела нас по старому корпусу и показала два новых семиэтажных. Госпиталь превратился в мощное многопрофильное учреждение, учебную базу. Закончилось все, как обычно: пришел новый руководитель, превратил дело лилиной жизни в коммерческое предприятие, а ее уволил по сокращению штатов, не сказав простого «спасибо». Теперь мы общаемся по телефону.

Наше житье в Ленинграде было в основном завязано на работе. Но от бытовых проблем никуда не денешься. На Красной улице мы жили в коммуналке, которая располагалась на задах старинного особняка. Фасад его выходил на Набережную Лейтенанта Шмидта. Тыл помещался на Красной. Вход во двор сняли в картине «Депутат Балтики», из него в метель профессор Полежаев выходит читать лекцию матросам. Когда я впервые вошла в узкий двор, мне навстречу высыпало цыганское семейство в полном составе. И я подумала: «ну, вот, в Питер приехала». Вот в этом доме я воочию убедилась, каким образом война изменила понятие «ленинградец». Район был вполне «достоевский». Все старинные дома превращены в «вороньи слободки» – коммуналки, а населял их трудящийся люд отнюдь не петербургского происхождения. После блокады и эвакуации старых жителей осталось очень мало. В основном публика прибыла из соседних областей. И появилось новое слово «скобари» – «мы скобские», заявляли псковичи. Термин немедленно закрепился наряду с «гопниками» и «гопотой». Небольшое количество аборигенов картину почти не меняло, а скорее подчеркивало эту грустную перемену.

Подъезд наш был раньше лестницей черного хода, такой узкой, что хороший чемодан не пронесешь. Прихожая, она же кухня с двумя газовыми плитами, она же коридор, который продолжался до самой набережной. С нашей стороны там были две большие комнаты. В одной жила семья из трех поколений с главой-алкоголиком. Другая комната была разгорожена на три фанерными перегородками. По бокам жили одинокие старушки, а в среднем помещении – одноногий невоенный инвалид, тоже беспросыпный пьяница. Если первый алкаш был тихим и прятал четвертушки в бачке над унитазом, то этот не скандалил, только когда спал. Бедным бабулькам не только было слышно каждое слово, но и непрерывно несло перегаром. Когда мой муж, возвращаясь с работы, вытаскивал соседа из ямы и на себе волок его по лестнице, тот крыл матом почему-то евреев, считая их причиной всех его неприятностей.

Еще одна семья, тоже с пьющим главой, жила в переходе над двором. Во время блокады жена выбрала самую маленькую комнату, чтобы меньше топить, и прогадала. Жилище располагалось в арке и оказалось холодным. Среди детей алкоголиков был умственно отсталый мальчик. Туалет был один. Кран с холодной водой тоже был один в прихожей. Она же была и кухней, где стояли две газовых плиты. Ванна и душ отсутствовали. Жильцов насчитывалось 16 человек. Шубы, веники, кухонная посуда, ведра – все находилось в комнатах. Потолки были 5,5 метров в высоту, окно 2,5 Х 2,5 м. Когда мы приехали, в комнате была печка. Ее при нас ломали и проводили паровое отопление – в 60м году ХХ века в центре Ленинграда вблизи от Медного всадника. Поставив трубы поверх капитальных стен и пробив потолки, рабочие предупредили, что вентили трогать нельзя. В старом доме главный вентиль поместился в квартире нижнего этажа. Жилец решил, что самое время погреться и повернул заслонку. Сверху на нас хлынула горячая вода прямо на чистовик моей диссертации, разложенный на столе, а также на свежеотремонтированные стены. Паркет в средине комнаты провалился. В этих хоромах разместились две бабушки, мы с мужем и рожденный уже в Ленинграде сын. Вот с ним я «нахлебалась по полной».

Беременность была с токсикозом всех половин. На сохранение мне удалось попасть, благодаря Семену Юлиановичу, к старому его приятелю профессору Бутоме в педиатрический институт. Без него не помогла даже протекция начальника госпиталя. Педиатрический меня устраивал, потому что резус у меня оказался отрицательным. Сама я избежала конфликта – у обоих моих родителей-родственников была первая группа крови, а резус стали определять как раз в то время, когда я прибыла в госпиталь. Анализ делали только в Институте переливания крови. Моему сыну избежать желтухи не удалось. Он родился на 6 недель раньше, даже в декрете до родов мне не пришлось побыть. Лечить желтуху новорожденных тогда не очень умели. Меня выписали домой с дитем желтого цвета, 2600 весом без всяких рекомендаций. Через месяц он прибавил 100 граммов. Старенькая участковый педиатр качала головой и говорила, что очень за нас переживает. Я не знала, куда сунуться за помощью, пришла в состояние невменяемости и стала социально опасной. Конечно, и молока кот наплакал. Такой заброшенности я не ощущала никогда. Понимая, что никому мы тут не нужны, я вспоминала родную Пермь, где мне бы оказали всяческое внимание, где была Мила.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Жена приятеля Семена Юлиановича профессора-физика М.О. Корнфельда, Ирина Ивановна, зашла нас проведать и немедленно порекомендовала своего участкового педиатра из Академии наук.

– Она придет к вам в воскресенье. Можете ей доверять. Больше 3х рублей ей не давайте.

Надо знать тогдашних пермяков. Как я дам врачу деньги? Разве это мыслимо? В Перми тогда не брали нигде. А к С.Ю. каждое воскресенье толпилась очередь около кабинета. Шли с улицы. Он смотрел всех и никогда не взял ни копейки. Мы это хорошо знали.

В воскресенье пришла докторша. Она развернула мое произведение, осмотрела его, прослушала и сказала:

– Мальчик ваш хороший, только немного худенький (вместо атрофика, каким его называли). Сейчас я вам распишу, что надо делать и как его кормить. Грудь давайте через 2 часа и когда попросит. Вот такой надо прикорм. А вы сходите в кино! – закончила она, видя перед собой невменяемую старородящую мамашу.

Я была безмерно благодарна ей и Ирине Ивановне, не зная, как заплатить. Но тут выступила мама. У нее был дореволюционный и бакинский опыт.

–– Какие 3 рубля? 5 рублей! – оценила бабушка врачебный потенциал. И аккуратно опустила пятерку в сумочку докторши. Та спокойно поблагодарила, выслушала наши горячие «спасибо» и отбыла. А у нас дела стали понемногу налаживаться. Вот так я впервые столкнулась с платной медициной и оценила ее положительную сторону.

Вскоре мы выехали на дачу во Всеволожское. Поиск дачи в Питере начинали с февраля. Проблема была непростой. Надо было найти место, подходящее по качеству, цене и расстоянию. Туда приходилось ездить с работы. Сдавали дачникам все помещения, где мог поместиться человеческий организм, и можно было поставить «раскладовку». Была такая песенка: