– Вся беда в том, что больно вы оба тогда с братием долго мудрили, – тяжело вздохнув, сказал он полковнику. – Думали-думали да вот всех нас, мужиков, и продумали… Вот теперь и вертись, что карась на сковороде.

– Э-э, так не годится, – засмеялся полковник. – Сколько раз братец с вами, стариками, советывались, как бы вас поскладнее на волю отпустить. Не вы ли сами все противились: съедят нас приказные… Боялись приказных, а теперь в другую беду попали.

– Правда твоя, – согласился Егорыч. – Кабы наперед знать, где упадешь, соломки бы подстелил.

Приближающийся из лесов, от Владимирки, колокольчик взбудоражил все село. Егорыч приник к оконцу.

– Пушкин барин, – сказал он. – Из Болдина… К нашему соколу, должно, пировать.

– Какой Пушкин? – насторожился полковник.

– Как его по имени-отчеству величают, не могу тебе сказать, – отвечал пчеляк. – Ну, сочинитель, в книжку пишет… Так будто целый день и сидит у стола, ровно вот привязанный, а перед им – штоф. Стакан хлопнет, другой хлопнет, третий хлопнет и – па-а-шел писать!.. Большие деньги, бают, ему платют… А мужиков его управляющий в лоск разорил… Эх-мах-ма!.. Никак я в толк не возьму, чего это господишки так за деревни свои держатся… Народу погибель и им не корысть. Отпустили бы мужиков всех на волю, а сами бы у царя должности какой просили, вот хошь, как Пушкин господин, по письменной части… И развязка бы всем…

Уютный бродяжка с улыбкой попивал чаек. Он не уважал таких разговоров, потому что к лучшему, а что к худшему человеку знать не положено и все слова его это листья, ветром гонимые. Бывают, правда, слова, которые укрепон человеку над пропастью жизни служить могут, но слов таких у человека мало… И нужно не только уметь слово такое найти, но и видеть, чтобы оно к человеку подходяще было: только вмещающий вмещает, сказано… И потому старичок чаще прежнего свое правило повторял: слово – это тень от облака, над степью бегущего, – никак не привязывай себя к слову!

И так, в сумерках, вкруг угасающего самовара, три старика думали о жизни, все по-разному…

А Григоров вдруг поймал настороженным ухом дальний колокольчик. Извинившись, он заторопился к старому дому и вдруг радостно ахнул:

– Александр Сергеич, батюшка!.. Вот одолжили!.. Так обрадовали, так обрадовали, что и сказать не могу…

Пушкин, смеясь, расцеловался с добродушным чудаком. Григоров скорей потащил его в дом, послал одного казачка за гостями, другого за барыней, третьего к дворецкому… И, как полагается, пока готовился пир, хозяева водили дорогого гостя по дому. Он весь до отказа был завален всякими новыми, дорогими, но ни на что ненужными вещами, которые приходят только с шалыми деньгами и вместе с ними уходят. В некоторых комнатах теснота от этих вещей – ширмочки, столики, картинки, вазочки, альбомы, роялино, мандолины, статуэтки и проч. – была такова, что пройти можно было только боком, да и то с великой осторожностью, как бы чего не повалить. Пушкину чрезвычайно скоро надоело восхищаться всем этим, но и не восхищаться было невозможно: и пышечка, и Григоров так и пили его притворные восторги и чувствовали себя на седьмом небе…

И скоро зашумел весело-безалаберный пир…

– Не Отрадное, конечно, но свою приятность имеет, – смеялся Григоров. – Как, Александр Сергеич?

– Чего там, – ловко льстил толстяк, скакавший по всей России за аппетитом. – Только у тебя вот и ем… А то хоть пропадай!

Повар Григоровых был, в самом деле, вполне на высоте положения, и вина были очень недурны, хотя бутылки и были слишком уж покрыты пылью и паутиной… Вскоре прилетел на охотницкой тройке пегих драгунский полковник с пушистыми усами, хозяйка расцвела еще больше и в старой столовой, полной новых вещей, дым пошел коромыслом…

А на утро, когда господская усадьба спала еще мертвым сном, оба старичка, простившись с Егорычем, выходили на пустынную Владимирку. И вдруг бродяжка, по привычке своей, тронул за рукав полковника, как он делал всегда, когда хотел на слова свои обратить особое внимание друга.

– Гляди-ко сюды, – сказал он, останавливаясь. – Теперя я на счет этой самой Беловодии так думаю, что все это выдумка одна человечья. Помнишь, тады, на Зилиме, мы про нее толковали, а по степи конные башкиры с беркутами скакали да зайцев ловили? Дак какая же это зайцу Беловодия, коли ему птица загривок дерет, а он, как робенок, верезжать должон? А?.. Это потому ошибка выходит, что очунь уж много человек об себе понимает… Пригреет его солнышко, а он, дурашка, думает, что и всем тепло… Ну, да что там толковать! Сказано: живи не тужи, помрешь не убыток… Пойдем-ка дальше… Только вот что-то ходилки мои отказываться стали – уж не застудил ли я их часом? Какой ране шустрай был, а теперь просто едва ползу…

Полковник тихонько улыбнулся на это его постоянное горение, и оба скорбным путем пошли ко Владимиру…