Посмеялись, поговорили еще и стали прощаться.
– Ну, до свидания, любезный Александр Сергеевич! Непременно ждем вас, – раскланивался Григоров из окна. – Смотрите же… – И вдруг повелительно, с эдакими новыми, баритональными нотками, пустил: – Пашел! Нет, а грязюка-то какова!.. – высунулся он еще раз в окно. – Моенаж!..
И великолепный дормез, стреляя грязью из-под больших, прочных колес, снова заколыхался по расквашенной дороге. И уют этого дормеза, эта миленькая женщина с голубыми глазками в нем среди всех этих своих баульчиков, произвел на Пушкина такое впечатление, что он на скаку все оборачивался в сырую даль… куда исчезал дормез, и укреплялся в мысли о женитьбе: вот и он так с Наташей заживет…
А Григоров с ласковой назидательностью сказал своей пышечке:
– Да… Сочинитель знаменитый, это верно, но между прочим, слушок есть, что в кармане ветер свищет. А сапоги видела – фон-барон! С отворотами… Ну, это их там дело, а вот нам с тобой, душечка, теперь ветер в спину не дует… А? Ха-ха-ха…
И с чувством собственника он крепко прижал красотку к себе…
Наконец чинуши ввели Пушкина во владение мужиками и уже не было никаких препятствий всех этих мужиков, баб и ребят их заложить, но выехать в Москву нельзя было из-за карантинов. Мало того, губернатор назначил было его даже окружным инспектором по наблюдению за этими самыми проклятыми заставами, но он взбесился, должности не принял и бросился в Москву. Его не пропустили, и он в бешенстве должен был вернуться в Болдино и снова засел за свои рукописи. Единственным развлечением его в это время были письма к приятелям, в которых он врал им всякий вздор: как за рубль проезжал он через карантины, как с амвона говорил мужикам проповедь о том, что все это происходит от их пьянства и от того, что они оброка не платят, и уверял их будто, что если они не исправятся, то помимо холеры их и сечь еще будут…
И только в начале декабря, нагруженный новыми рукописями, прорвался он, наконец, в Москву…
XVIII. Аннетт приехала!
Бежало – и быстро-быстро!.. – время и в Сибири для «государственных преступников» Читинского острога: и год, и два, и три, и четыре… Затем его императорское величество и его ближайшие советники признали за благо из Читинского острога своих друзей du 14 перевести в Петровский завод. Почему считали они это благом и почему вообще считали они себя такими специалистами по благу, неизвестно, но все, что в пустые головы и еще более пустые сердца людей этих ни взбредало, осуществлялось – по contrat social – их любезными верноподданными с возможным тщанием…
Арестанты к новой жизни потихоньку привыкали. Острые углы ее начали понемножку стираться. Приток денег от близких законным и незаконным путем усиливался. Начальник их, Лепарский, с виду армейщина, бурбон, делал для них всевозможные облегчения. Через четыре года по его ходатайству со всех них сняли кандалы… И вот теперь им предстоял поход в неизвестное. Все волновались.
В одно прекрасное утро конца августа длинный табор государственных преступников потянулся из читинского острога в даль. Вокруг были прекрасные и тогда совсем еще дикие места – это было богатое Забайкалье, которое тогда звали Даурской Украиной, – по которым во время о́но кочевал со своими ордами страшный Чингисхан. Тут, на берегах озера Опонского, была его ставка, где он творил суд и расправу над своими любезными верноподданными и, когда нужно, обваривал их или крутым кипятком, или кипящим варом… Много воды утекло с тех пор, и потомки страшных воителей превратились в мирных бурят, которые кочуют в своих войлочных юртах по этим богатым пастбищам и целые дни проводят на коне с ружьем, а то – для сбережения драгоценного пороха – с луком и стрелами.
Первые дни перехода Лепарский поддерживал дисциплину, но потом, постепенно, она все более и более ослабевала и «государственные преступники» после четырехлетнего заключения в клетке наслаждались видами этих бескрайних просторов, прозрачными, ядреными днями, черными звездными ночами и дикою жизнью вольных степняков-бурят. И буряты в свою очередь интересовались «князьями» и в свою грязную посуду складывали все остатки их кухни, и щи, и кофейную гущу, все вместе, а потом везли все это в свои становища, чтобы показать домашним, как хорошо едят русские князья. В особенности их интересовал Лунин. Он был немножко нездоров и ехал в закрытой кибитке. Наконец, он через переводчика спросил, что им, собственно, надо. Они сказали, что желают повидать его и узнать, за что он сослан.
– Знаете ли вы вашего тайшу? – спросил Лунин.
Тайшей называется глава бурят.
– Знаем… – отвечали дикари.
– А знаете ли вы тайшу, который над вашим тайшей и может, если захочет, сделать ему угей?
Угей по-бурятски конец.
– Знаем…
– Ну, так вот я хотел сделать угей власти большого тайши. За это он меня и сослал…