А к тому идет.

— Ну что, — Лойко подкинул последний горшочек, — скоро будет жарко…

Тварь проглотила огонь и заурчала, не сыто, но со злостью немалой, будто упреждая, что помирать мы будем долго и смертию лютой…

А то мы не ведали.

Я глядела, как гаснет пламя в туманное утробе, и думала… а пустые все мысли, глупые, девичьи.

Уж лучше о блинах…

Завихрило.

Поземка поползла, тронула щит, который зазвенел тоненько. Ветерком хлестануло, зимним будто бы, да рукотворным. А тварь поднялась… на кого она походила?

На медведя-шатуна огроменного, из сугробу вылепленного, со шкурою косматой, белизны неимоверное. И стоит этот зверь на лапах задних, покачивается.

Бросится вот-вот.

Обрушится со всею силушкой на щит мой, на пузырь, и не сдюжить тому… видела я и шею длинную, и голову махонькую, глаза и те слепились, тоже белые, каменные.

И опустившись на четыре лапы, тварь двинулась к нам.

— Любопытно… это первичная форма или все-таки материализация?

— Илья… — Лойко поскреб затылок, — вот умеешь ты своевременно вопрос задать. Я ж теперь в жизни не успокоюся, пока не выясню…

— Если первичная, — Илья не услышал, а тварюку разглядывал едва ль не с восторгом, — то возвращение в нее свидетельствует о том, что ущерб мы ей нанесли… какой-то…

Зверь остановился в шаге.

И пасть раззявил.

Белую.

С белыми зубами, острыми даже на вид, с белым языком, с глоткою белою же… ущерб? Ущербною тварь не гляделась… в белых глазах полыхало злое снежное пламя.

Зверь привстал слегка.