Я не видела… не хотела видеть, да разве скроешь такое? И снежный зверь, взревевши радостно, яростно, поспешил обнять добычу. Он, подгоняемый чужою волей и собственным голодом, чуящий кровь близкую, навис над Ареем.

Качнулся.

Обнял огроменными лапами своими, норовя подмять, заломать.

А человек обнял зверя, ласково, как друга ближайшего, и пальцы вцепились в косматую шерсть. Кровью запахло… и крик мой клокочущий в горле застрял.

Нельзя.

Потом… коль жива останусь, и отплачу, и откричу. А ныне… щит держать надобно. И думать, что… быть может… может, и выйдет.

Арей вспыхнул.

И пламя его было синим… никогда не видывала, чтобы пламя было синим… рыжее, рудое… темное, когда в гончарное печи аль в горне кузнечном, куда дядька Ильяс позволил заглянуть. То пламя жаром дышало за десять шагов…

А нынешнее снег мигом вытопило.

И землю иссушило.

Дыхнуло в самое лицо, лицо это опаливши. И кажется, Илья рукою закрылся.

— Силу бери!

Он кричал, да только разве услышишь в умирающей метели, которая сама заходилась в агонии… и отпрянул снежный зверь.

Да только не отпустил человек.

Крепко вцепился.

— Силу…

Я слышала сквозь сухой треск огня и шипение воды, сквозь полный обиды голос подгорное твари…

— Бери!

Лойко сунулся за черту круга, но остановлен был.

— Так ты ему не поможешь. — Илья одернул на себя. — Возьми за руку… попытаюсь внешний поддерживающий построить… только я…