На следующее утро я обнаружила Нонну, Эмануэлу, Бенедетту и Крочетту сидящими вокруг кухонного стола, они говорили полушепотом, приглушенно, на сицилийском. Их лица выглядели удрученно. Нонна использовала рекламную листовку из утреннего письма в качестве веера. Умерла семнадцатилетняя жительница Алиминусы.

Судя по тому, что мне удалось услышать, болезнь пришла к девочке внезапно в середине зимы. Врачам в соседнем Чефалу было очевидно, что этот случай находится за пределами их компетенции. Ее немедленно транспортировали в Рим, где ее родители прожили прямо возле больницы последующие шесть месяцев. Монахини из соседней церкви кормили их из столовой при монастыре. Доктора со всего мира приезжали к девочке, поскольку в итоге оказалось, что она – одна из тринадцати людей в мире, у которых были похожие симптомы; редкая, странная, загадочная хворь, не имеющая названия.

На протяжении месяцев священник обновлял данные о ней каждую неделю на воскресной службе, прося помолиться за нее и ее семью. Теперь пришло известие о том, что она совершила свой переход. Над городом нависла тень. Каждый привязался к ней, «такой молодой». Взрослые мужчины плакали, не скрываясь, при упоминании ее имени. Повсеместно, у табачных и газетных прилавков, в баре, на площади, в переполненных документами комнатах местного управления, ее смерть стала единственной темой для разговоров в городе. Трагедия, казалось, усугублялась таинственной природой случившегося, невозможностью даже назвать смертоносную болезнь.

– Ее семья, бедная мать, она никогда не оставляла свою дочь, – сказала Бенедетта.

– Боль от незнания, – произнесла Эмануэла.

– Трое детей родилось, а тридцать человек умерло в прошлом году, – добавила Бенедетта.

Это были генеалогические факты Алиминусы.

– Чаша весов склонилась в другую сторону. Кто знает, что после нас останется… это то, как мы нашли этот мир, и то, как мы его покинем, – вставила Нонна. Это было старое выражение, которое помнила каждая из них. Затем они дали молчанию опуститься на них, по-видимому размышляя о потере юной жизни.

Мое сердце сочувствовало ее семье. Я кое-что знала о борьбе с редкими и невидимыми врагами. Я думала о том, как спустя десять лет ухода за больным я должна была быть подготовленной к тому, что грядет. Тень болезни Саро висела надо мной все время, но я никогда не была готова иметь дело с ее прихотями. Его рак непрерывно изобретал себя заново, а экстренные ситуации были так же близко, как и воздух, которым я дышала. Я видела, как спокойный воскресный завтрак с чаем и свежеиспеченными круассанами перерос в хаос из-за негативной реакции на лечение, что привело к поездке в реанимацию. Я видела, как он встает из-за обеденного стола, говоря, что чувствует себя нехорошо, только затем, чтобы потерять сознание в ванной комнате мгновение спустя и удариться головой о раковину при падении. Я видела, как меняется его настроение, сталкиваясь в маниакальном спектакле, переходя от мрачности в ярость за доли секунды. Я организовала наши жизни, подстроив их под ненадежный механизм, известный как его иммунная система. Угроза всё время нависала, она могла драматически объявиться в одну из недель, а затем спрятаться без предупреждения на следующей. Я видела, как он сломал зуб однажды, просто надкусив багет, его зубы были хрупкими и ломкими из-за облучения. Это все были те вещи, к которым я никогда не могла себя подготовить.

– Мы должны отнести на кладбище свежие цветы. Завтра шествие, – сказала мне Нонна.

– Разумеется, я отнесу их, – ответила я, внезапно чувствуя, что падаю в обморок. Может, из-за жары и сухого ветра с гор, может, из-за эмоций. Я присутствовала в Алиминусе на многих торжествах, праздниках, свадьбах, враждебных выборах, но ни разу – во время рождения или полного процесса похорон. Это было еще одно важное начало.

Оставив на следующий день у склепа Саро свежие цветы, обратно с кладбища я пошла забытой дорогой, которая прежде использовалась для мулов. Мне было известно, что я находилась на дороге, которая, как говорят сицилийцы, делает человека выглядящим словно un’anima persa – потерянная душа. Но это было именно то, чего я хотела. Я не желала никого видеть, только я и ветер. Тем не менее, когда я приблизилась к последнему в городе работающему фонтану, расположившемуся там, где дорога расширялась, предоставляя достаточно места для путешествий на мулах и каретах сотню лет назад, я взглянула вверх и увидела, что похоронная процессия юной девушки уже началась. Скорбящие только начали шествие к церкви от статуи покровительницы города, святой Анны, что приветствует приезжающих на окраине города. Часы пробили одиннадцать утра, и опять подул ветер.

Я продолжала свой медленный подъем по ступеням, решив на полпути прижаться к стене, находившейся в тени, чтобы получить поддержку и перерыв. Для того чтобы подойти ближе, я была неподобающе одета. В красных брюках и цветочной блузке я не могла ни о ком скорбеть.

Я наблюдала, как мимо пронесли узкий гроб, его несли на плечах шестеро ее одноклассников, подростков с прыщами, намазанными гелем волосами и телефонами, торчащими из задних карманов. Падре Франческо, одетый в белую рясу, шел перед гробом; ее родители, придавленные горем, но каким-то образом стоящие на собственных ногах, шли позади. За ними следовала толпа местных жителей, каждый из них нес по одной белой розе. Женщины постарше скорбно плакали, а запах ладана пронизывал по-резкому летний неспокойный воздух.

Когда последние плакальщики прошли мимо того места, где я стояла, я отклеила себя от стены и преодолела последние оставшиеся ступеньки, выводившие на главную улицу. Некоторые из пожилых женщин, тех, что носят черные платья и ортопедические носки, уже покинули свои наблюдательные пункты в окнах своих домов. Они знали, как все будет происходить дальше, и, по-видимому, решили вернуться в свои соломенные кресла и еще немного помолиться.

Когда я добралась до дома, Нонна сидела за столом. На ее глазах тоже были слезы. Она наблюдала за процессией, стоя в дверях высоко над главной улицей.

Увидев ее, я неожиданно начала терять сознание. Вероятно, она распознала выражение моего лица, поскольку сразу же выдвинула стул, чтобы я могла на него сесть. Что я и сделала.

Скорбь на Сицилии – это не индивидуальный опыт, а общественный, где людей призывают быть свидетелями и поддерживать друг друга. Приблизительно таким же образом некоторые из африканских культур используют барабанную дробь в качестве активного символа борьбы с их горем – ритм проигрывается непрерывно целыми днями, день и ночь, снова и снова, чтобы постоянно напоминать обществу о его утрате, – на Сицилии же история об ушедших рассказывается снова и снова. Я приготовилась сидеть и слушать, как Нонна засвидетельствует смерть.

Но вместо этого мы сидели в молчании довольно долгое время. Ничего не требовалось добавлять к этому моменту.

Потом она спросила: