А их враг был ещё жив, и он наслаждался жизнью.
* * *
— Perfetto, signore Paolo! Andiamo avanti! Tienе la spada dolcemente, ma forte… (1) — маэстро улыбался, он был необыкновенно доволен усердием и успехами своего ученика. — Benissimo, signore!(2)
Защита, ответная атака, укол, отбить, выпад, шаг назад… И так каждый день, в течение этих двух лет. Батюшка с матушкой не знали, почему он так рьяно занимается фехтованием, — они полагали, что Павлуша, подобно своему отцу, влюблён в благородное искусство боя на шпагах. Но Павел Алексеевич считал дни и часы, когда его мастерство наконец-то позволит ему вызвать того человека, врага его батюшки, их врага. Он упражнялся с маэстро, затем отрабатывал уколы и удары сам, а ещё несколько раз в неделю нарочно ходил к другу отца, у которого было четверо взрослых сыновей. Они устраивали учебные поединки между собой, и Павел Алексеевич по праву считался сильнейшим. Но ни одной живой душе он не решался открыть свою тайну — ведь официально дуэль была честной, это признали секунданты. Но ведь батюшка выиграл тот бой! Павел Алексеевич знал это точно; шпага — прекрасная, надёжная, изящная, с клеймом «Z» — принадлежала противнику отца, и досталась тому как победителю. Значит, враг, по милости которого батюшка теперь не ходит, вероятно, провёл какой-то подлый, нечестный приём… Недаром же он учился фехтованию в заморских странах, сражался со шведами и с турками. Павлуша понимал, что вряд ли выстоит против такого противника, но отомстить за отца — его сыновний долг! И он наконец-то дал обет отомстить, поклялся на этой самой шпаге, окропив её ледяной водой и собственной кровью; в каком-то рыцарском романе Павел Алексеевич вычитал, что так надо сделать, если произносишь настоящую клятву, а не пустые слова.
Он прикрыл глаза, вспоминая: это было ровно два года назад, раннею весною, когда снег только начинал подтаивать, и холодное солнце то и дело проигрывало морозу. Ровно два года назад на рассвете кто-то громко и нетерпеливо постучал в ворота; выскочили слуги, мать и тётушка. Друг отца и, по совместительству, секундант поддерживал батюшку в седле, а верный Прокофий закричал на растерявшихся слуг: «Лекаря, скорее, остолопы!» Кто-то кинулся за лекарем, кто-то побежал за водою и корпией… Батюшка был ранен в руку, и рана не казалась опасной для жизни, — но он был бледен от боли и не шевелился. Его уложили в постель; подоспел лекарь, назначил перевязки и, успокоив встревоженных родных, отбыл восвояси. Рана быстро зажила; однако отец не встал ни через день, ни через неделю… Маменька и тётя полагали, что на отца, верно, навели порчу или проклятье; в доме затеплилась лампадки перед образами, запахло ладаном. Немало молебнов о здравии было заказано, немало молитв прочитано, но тщетно: отец не поправлялся. Павлуша раз двадцать собирался спросить батюшку об обстоятельствах роковой дуэли — и каждый раз, когда отец с деланной весёлостию расспрашивал его о занятиях, друзьях, давал советы или же рассказывал различные случаи своей юности — Павел просто не мог заговорить на эту тему, заставить отца снова переживать тот день.
Что же, пусть. Он справится сам.
— Ripete ancore, signore!.. Bravо!(3) — воскликнул маэстро. — Вы сегодня просто превзошли себя!
Сегодня будет тому ровно два года — и сегодня он исполнит свою клятву.
* * *
В зале ресторации играла музыка и носилась туда-сюда прислуга: вечер был в самом разгаре. Павел Алексеевич вошёл, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания; ему стоило немалых трудов ускользнуть незамеченным от бдительного ока Прокофия — тот, разузнав о его намерениях, разумеется, захотел бы помешать. Павел бросил половому монету и попросил проводить его за стол к господину Н., если тот присутствует нынче в зале. Слуга понимающе поклонился.
Благодаря ли многолетней ненависти или по другой причине, но Павлуша вовсе не так представлял себе смертельного врага. Ему казалось, господин Н. должен быть отвратителен наружностью, неряшлив, с злобно-хитрым выражением лица, красными, жирными щеками и бегающими глазками. Однако сидящий за столом человек имел благородные и даже красивые черты, крупный породистый нос, высокий лоб. Человек этот был бледен и хорошо сложён; когда Павел приблизился к нему, он привстал и вежливо поклонился.
— Прошу вас, сударь, — произнёс он, указывая на стул.
Павел Алексеевич поклонился в ответ.
— Я к вам писал, и благодарю, что откликнулись на мою просьбу. Однако же, сударь, любезное и дружеское общение меж нами неуместно, — отчеканил он. — Я сын господина К., — называя имя батюшки, Павел внимательно следил за реакцией собеседника.
Тот, к его удивлению, остался невозмутим.
— Так… Чем могу служить?
— Вы не понимаете? Мне не хотелось быть грубым — но если, сударь, вы и далее будете делать вид, что не ведаете, о чём речь, — я сочту, что у вас либо слишком короткая память, либо ваша репутация храбреца сильно приукрашена.
Господин Н. поднял брови и посмотрел Павлуше прямо в глаза.
— Не хотели быть грубым, однако тут же наговорили незнакомому человеку оскорблений. Вы пришли затеять ссору? Теряюсь в догадках, зачем вам это, уж не на спор ли?
— Вы смеётесь! — с негодованием воскликнул Павел. — Считаете меня вздорным мальчишкой? Так вот, я и вправду пришёл бросить вам вызов — вместо папеньки, который уже не может за себя постоять… благодаря вам.