Драматический конфликт героини с ее семьей, отказ решительной и «строптивой» Мэгги следовать устоявшимся нормам и правилам разворачивается на фоне описания «нравов обыденной жизни», среды, которая – позитивист Джордж Элиот убеждена – определяет поступки героев, даже такой яркой, сильной и самобытной личности, как Мэгги Талливер. В борьбе со средой, со своим окружением человек в конечном счете обречен на поражение – human predicament[61], – ибо вырваться из своей среды он не может, в своей судьбе не волен, лишен возможности осуществить свободный выбор, становится жертвой «силы обстоятельств». По грустной иронии событий, он обязательно остановится, как Мэгги, на полпути между долгом перед близкими и желанием сделать по-своему, себя не уронить. Не потому ли такой человек заслуживает если не сочувствия, то уж, во всяком случае, понимания – даже если своими действиями, манерами, речью не вызывает ничего, кроме смеха; незлобивый, добродушный смех – это ведь тоже, по существу, признак понимания и даже сочувствия – вспомним Джерома или Вудхауса.
Именно такой смех в «Мельнице на Флоссе» вызывает препотешная, прижимистая и мнительная миссис Пуллет, она вечно жалуется на здоровье, ибо слабое здоровье в ее представлении признак родовитости и богатства. Примерив шляпку, она, помолчав и нахмурившись, скажет: «Ах, кто знает, быть может, мне не суждено надеть ее во второй раз». Смешон и ее кроткий супруг, что не расстается со своей музыкальной шкатулкой и из любви к миссис Пуллет коллекционирует пустые флаконы от ее пилюль. Или ее подруга миссис Глегг; этот диктатор в юбке, как и миссис Пуллет, не бывает довольна своим мужем ни при каких обстоятельствах. «Есть мужья в этом мире, – рассуждает в присутствии мистера Глегга его благоверная, – которые хорошенько подумают, прежде чем становиться на сторону всякого, кто порицает его законную супругу. Быть может, впрочем, я не права, и вы, мой друг, преподадите мне урок хорошего тона. Но лично мне всегда казалось, что долг мужа – вступаться за свою жену, а не радоваться и умиляться, когда над ней смеются».
В первой главе последней книги романа Джордж Элиот переводит разговор о Пуллетах и Глеггах на серьезный лад:
«Их моральные принципы, которых они так цепко придерживаются, не имеют никакой основы, кроме одной – наследственного обычая. Вы не могли бы жить среди этих людей. Вас душит всякое отсутствие устремления к прекрасному, великому, благородному. Вас раздражают эти серые люди…»
К чести миссис Пуллет или миссис Клегг следует сказать, что «устремление к прекрасному, великому, благородному» у них и в самом деле отсутствует, но ведь и серыми этих людей не назовешь. В этом не вполне справедливом приговоре Клеггам и Пуллетам критик Даллас усмотрел иллюстрацию дарвинского закона.
«Элиот, – пишет он в мае 1860 года в рецензии в “Таймс“, – показывает животную сущность человеческих характеров».
Действительно, с кем только не сравнивает своих персонажей Джордж Элиот – и с муравьями, и с кротами, и с курами, и со старыми клячами.
У Сайлеса Марнера, героя одноименного романа Джордж Элиот, как и у Адама Бида и Мэгги Талливер, человеческого, тем не менее, куда больше, чем животного. Нам уже приходилось писать, что хеппи-энд у Джордж Элиот – случай не частый. Так вот, «Сайлес Марнер» – исключение, и это при том, что Блэквуд назвал третий роман писательницы «безрадостным» („sombre“). Безрадостным для отрицательных персонажей и, в полном соответствии с давней традицией, радостным для положительных. В финале романа воздается всем сестрам по серьгам, каждый персонаж «получает» то, что заслужил, как это было принято в просветительском романе XVIII века, да и в викторианском романе тоже.
Ткач Сайлес Марнер, по ложному обвинению в краже изгнанный из религиозной общины Лантерн-Ярд, находит приют в деревушке Рейвлоу, где живет уже пятнадцать лет. И не только приют, но и золотые монеты, которые у него давным-давно украли. А еще – девочку Эппи, которую он удочеряет и которая становится для него дороже украденного золота – чем не «Рождественская песнь» Диккенса? Счастлива в финале и Эппи: девочка отказывается переехать к Годфри Кассу, своему отцу (тайна рождения – любимый мотив викторианского романа: вспомним «Женщину в белом» Уилки Коллинза и опять же Диккенса, «Оливера Твиста» или «Холодный дом», к примеру). Она не расстается со своим спасителем Сайлесом и выходит замуж за весьма достойного человека – ремесленника Аарона Уинтропа. «Получают свое» и отрицательные персонажи. Опустившаяся Молли Фаррен гибнет на заснеженной дороге; младший брат Годфри Касса Дунстан – это он крадет у Марнера золото и шантажирует брата, зная о его тайном браке с Молли, – умирает, так и не расставшись с золотыми монетами Сайлеса, которые спустя много лет находят на его теле.
«Хеппи-энд» романа особенно очевиден, если сравнить его с его польским аналогом, романом Юзефа Игнацы Крашевского «Ермола гончар». Как и английский ткач, польский гончар с Волыни живет в одиночестве в пустом доме в заброшенной деревне и однажды – аналогичный сюжетный ход – находит в лесу под дубом брошенного ребенка. В дальнейшем, однако, сюжеты польского и английского романов расходятся: в книге Крашевского у брошенного ребенка обнаруживаются родители, они отбирают у Ермолы мальчика, тот со временем умирает, Ермола же с горя становится бродягой. У Крашевского, в отличие от Джордж Элиот, справедливость не торжествует, польский роман – как и польская жизнь того времени – и в самом деле безрадостен.
Подобные совпадения в литературе случаются. Джордж Элиот даже самые большие ее недоброжелатели никогда бы не заподозрили в плагиате. И не столько потому, что книга польского писателя никогда на английский язык не переводилась и в Англии была неизвестна, а по той простой причине, что нежданная находка в лесу (как и тайна рождения) – прием в литературе XIX века настолько избитый, что Джордж Элиот могла им воспользоваться и без Крашевского. К тому же придумать увлекательный сюжет английской писательнице, несмотря на всю ее «высоколобость», никогда не составляло большого труда.
7
О чем свидетельствует ее четвертый роман – первый и последний раз в ее творчестве – исторический. Исторический роман на зарубежном материале; роман из истории Флоренции XV века.
В 1860 году, после окончания «Мельницы на Флоссе», только приступив к «Сайлесу Марнеру», Джордж Элиот отправляется вместе с Льюисом на три месяца в Италию, едет по Апеннинскому полуострову с юга на север, посещает Неаполь, Рим, Флоренцию, Венецию, Милан. В Рим влюбляется, почти месяц живет в самом центре, в отеле «Америка» на Виа дель Бабуино, неустанно ходит по городу, ее туристическими маршрутами, равно как и мыслями о Вечном городе, «воспользуется» живущая на Виа-Систина Доротея Брук, героиня «Мидлмарча», ее предпоследнего и самого известного романа:
«…Она внезпно очутилась в Риме, Вечном городе, духовном центре и наставнике мира, этом зримом воплощении истории, где прошлое целого полушария словно шествовало в похоронной процессии с изображениями неведомых предков и трофеями, добытыми в дальних краях»[62].
Переехав из Рима во Флоренцию, Джордж Элиот и Льюис отдают дань изобразительному искусству и архитектуре, по многу раз посещают дворец Питти и галерею Уффици, наслаждаются портретами Тициана, морскими пейзажами Сальватора Розы, полотнами Рафаэля и Леонардо, творениями Филиппо Брунеллески, его куполом собора Санта-Мария дель Фьоре, фресками Джотто в церкви Санта-Кроче. Во Флоренции Мэри-Энн и задумывает новую – во всех отношениях – книгу, однако своими литературными планами делится пока только с Блэквудом и Льюисом, встретившими идею исторического романа с привычным энтузиазмом; по пути в Англию она пишет своему издателю про «Ромолу» и просит его держать эту новость в тайне, тем более что исторический роман времен Медичи и Савонаролы видится ей в дальней перспективе – за него она возьмется не раньше, чем завершит работу над «Сайлесом Марнером».
Весной 1861 года, в марте, – «Сайлес Марнер» дописан и выпущен в свет – Джордж Элиот снова едет в Италию, на сей раз только во Флоренцию, место действия ее будущего романа, где проводит больше месяца. Теперь, когда перед ней стоит конкретная задача, ей не до художественных галерей, тем более что изобразительному искусству она отдала должное в свой предыдущий приезд. Джордж Элиот по многу часов, как это было в Риме, бродит по улицам, «наблюдает реализм», как выражался Коля Красоткин. А также сидит в библиотеках, сначала во флорентийских, а по возвращении – в Британском музее, читает про аскета и проповедника, настоятеля монастыря доминиканцев Савонаролу, про изгнание из Флоренции семейства Медичи, про Макиавелли и Петрарку.
И с каждым днем проникается своим замыслом все больше и больше. Впрочем, не прониклась бы – не писала.
«Если меня всецело не захватит рукопись, – заметила она однажды, – я вынуждена буду ее отложить. Я никогда и ничего не смогу написать, пока не отдамся книге всем сердцем, рассудком и совестью».
Дело, однако, стопорится, движется медленнее и тяжелее, чем она рассчитывала. Подобного «сопротивления материала» в своих «английских» романах из провинциальной жизни она еще не испытывала. И в августе, по возвращении в Лондон, впадает в привычную меланхолию: