В грехе и рефлексии я разделил подаренное мне синтетическое тожество самосознания: я отделил единство и тожество от многообразия и различного, первое я представляю себе как пустое аналитическое тожество понятия, второе — как несоединенное слепое многообразие, источник нечистоты и зла. Но, только гипостазируя аналитическое тожество или синтетическое единство самосознания, его можно принять за добро, чистую волю, категорический императив, идею блага или какую-либо другую гипостазированную идею. Само это дихотомическое разделение есть теоретическая сублимация свободного выбора, то есть греха. Оттого и мутит, что свою синтетическую тожественность — тот же не тот же — я представляю себе в рефлексии: в свободе выбора, во времени, в грехе. Первоначальную слепую, еще не прозревшую тожественность — в невинности — я потерял, новую в — Христе — еще не получил: я получаю ее в вере, я призван к тому, чтобы усилием восхитить Царство Небесное. Моя абсолютная инвариантность — вечная жизнь в Христе. Поэтому Христос и говорит о вечной жизни в настоящем времени: «Верующий в Сына имеет жизнь вечную» (Ин. 3, 36). «Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь» (Ин. 5, 24).
Моя абсолютная инвариантность есть действие Святого Духа, потому что Святой Дух, исходящий от Отца, — Божественный ритм, ритм Божественного самосознания, причем личный: ритм как Лицо; поэтому не только идеальное, но реальное самосознание и единство Божественной Троицы. Святой Дух восстанавливает и мое, поврежденное в грехе самосознание. Мне кажется, так объясняются некоторые изречения из Евангелия и посланий о Святом Духе и Его действии в нас.
Повторяю основное экзистенциальное, религиозно-онтологическое противоречие, онтологическую невозможность, в которую я заключен и из которой сам, своими силами не могу выйти:
Бог дарит мне Свою бесконечную ответственность, абсолютную свободу. Он уже подарил мне ее, уже возложил на меня Свою бесконечную ответственность, бесконечный дар мне.
Я не могу принять Его дар мне — бесконечную ответственность, она мне не по силам.
Я не могу не принять бесконечной ответственности, она уже возложена на меня.
Эта невозможность ни принять, ни не принять Его дар — мое реальное онтологическое противоречие, реальная противоречивая сущность меня самого. И здесь, как бы в одной точке, в сейчас, заключены и мое отвержение, и мое призвание, и гнев Божий, и Его любовь в гневе. В моем абсолютном несоответствии Его дару, то есть в невозможности ни принять, ни не принять его абсолютная свобода стала только свободой воли, то есть свободой выбора, мотивированной содержанием выбора и детерминированной его формой. Вернее, не стала, а есть: невозможность ни принять, ни не принять абсолютную, немотивированную свободу и есть материально мотивированная, формально детерминированная свобода, то есть мой грех. Свобода выбора и есть эта невозможность, поэтому и детерминирована — мнимая свобода, и я раб своей свободы, раб своего греха. Это рабство в грехе — невидение. Но здесь же, в этой же точке, в сейчас и моя абсолютная свобода — видение; Бог уже возложил на меня Свою бесконечную ответственность: поэтому я не могу не принять ее — тогда вижу, вижу свое видение. Но Его ответственность мне не по силам — тогда не вижу; или вижу свое невидение. В невозможности не принять Его дар я внутри: в видении, в Его видении моего видения и моего невидения; в невозможности принять Его дар — я вне Его видения, не вижу. Но и вне Его видения я внутри, потому что сама невозможность ни принять, ни не принять Его дар мне есть не только рабство в грехе, но и мой вопль, открывающий мне глаза. Именно в полной невозможности какой-либо свободы выбора рождается моя абсолютная свобода — я совершаю невозможное: Бог совершает невозможное для меня — освобождает меня. В одной и той же двойной точке и мое отвержение и рабство, и мое призвание и свобода. Абсолютно эта двойная точка — любовь Бога и Его гнев на меня.
Любовь: Он сотворил меня по Своему образу и подобию.
Гнев: как сотворенный, я не равен Ему, не подобен. Тогда Он обвинил и проклял меня за то, что я не равен, не подобен Ему, за мое абсолютное несоответствие Его дару.
Любовь в Его гневе: Он обвинил и проклял меня, чтобы у меня открылись глаза, чтобы я получил лицо, взгляд, видение. Глаза открываются через грех. Больше ничего я сам не могу сделать, только грешить. Но «так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3, 16). Тогда Его проклятие стало благословением. Грехом Он и проклял, и благословил меня.
Августин различает три человеческих состояния: возможность грешить; невозможность не грешить; невозможность грешить. Первое состояние он относит к невинности, в невинности, говорит он, греха еще не было, потому что человек сотворен невинным и безгрешным, но свободным, поэтому была только возможность грешить; второе — наше состояние после грехопадения; третье
Непонимание невинности происходит от перенесения на Бога категорий времени. Бог сотворил человека по Своему образу и подобию. Бог сотворил человека невинным и безгрешным. Оба утверждения правильны, ложно отнесение их к определенному моменту времени. Бог вечен, вне времени, для Него всё сейчас. Время — функция моей свободы выбора, то есть моего греха. И все равно непонятно и алогично, как и сам грех. Непонятное мы обозначаем словами: «уже» и «еще» — уже нет и еще нет. То, что я называю прошлым — уже нет, — функция детерминированности формы свободного выбора, поэтому в рефлексии и воспоминании представляется как детерминированное предыдущим состоянием: детерминированность формы свободного выбора и есть идея детерминирования. Прошлое получает для меня содержание от объективирования моей самости, то есть моего «я сам»: прошлое я вспоминаю как свое прошлое — если вспоминаю, причем сейчас вспоминаю, а не абстрактно мыслю. Будущее — чего еще нет — я представляю как то, что может быть. Как возможность, или потенциальность, представление будущего есть содержание моего выбора, оно одновременно и контингентно, то есть случайно, и детерминировано материально — мотивами моего выбора. Оно контингентно в том смысле, что передо мною в свободе выбора стоят разные возможности и в свободе выбора мне кажется, что я могу выбрать любую. Но та, которую я выберу, когда выбрана — детерминирована мотивами и моим предшествующим состоянием: не до выбора, а именно как выбранная, она всегда детерминирована. Контингентность выбора относится уже к его форме: сам акт выбора сейчас, то есть сам акт греха, заключает в себе представление случайности и сознание ответственности, ожидание и свободу, но только свободу выбора.
Если же в невинности нет ни свободы выбора, ни лица, ни взгляда, то нет и времени. Но мы уже не можем мыслить и рассуждать вне времени. Тогда то, что для Бога одно, хотя бы и как различное, Его вечное сейчас — мы распространяем, раздвигаем во времени. Мы разделяем творение, невинность, возложение бесконечной ответственности, грехопадение, оправдание, спасение, распределяем их по времени. Тогда же возникают человеческие понятия цели и средства. Поэтому, рассуждая по-человечески, мы можем сказать: творение человека по образу и подобию Божьему — намерение и цель Бога. Невинность и безгрешность принадлежит к определению всякой твари: все, что сотворил Бог, невинно и безгрешно. Виновник же всего один: Творец. Грехопадение — средство для осуществления Божьей цели: прозрение одной из тварей — человека, чтобы он уподобился Своему Творцу.
Невинность и святость не одно и то же: Бог свят, но не невинен, наоборот, виновник (causa) всего. Невинна вся сотворенная Богом тварь: именно потому, что она сотворена, а не сама себя сотворила, она безгрешна, невинна и невиновна. Но поэтому же она и не свободна. Свобода, абсолютная, немотивированная свобода — привилегия одного только Бога. Бог сотворил меня, как и всякое Свое творение, безгрешным и невинным, поэтому несвободным. Бог подарил мне абсолютную свободу, принадлежащую Ему и только Ему. Для нас, рассуждая по-человечески, это два момента. Для Него — один, так же как и то, что для нас между этими двумя моментами: невинность, грехопадение, прозрение; оправдание и спасение — это уже дает Бог.
Бессмысленно приписывать невинности одновременно и безгрешность, и свободу; какая же это невинность и безгрешность, если Адам, находясь в Раю, ни в чем не нуждаясь, непосредственно общаясь с Богом, все же согрешил, согрешил ради греха. Какой же он невинный? Он хуже нас: он мог не грешить, мы не можем не грешить; он ни в чем не нуждался, мы во всем нуждаемся. Библия ничего и не говорит о свободе Адама до грехопадения; в книге Бытия строго различается два состояния: невинность до грехопадения и прозрение, то есть свобода после грехопадения. У Адама открылись глаза только после вкушения от древа познания (Быт. 3, 7). До вкушения от древа познания у него и не было познания и он не мог знать различия добра и зла, значит не мог и грешить. Само это противоположение добра и зла и есть первоначальное противоположение невыбора в невинности и выбора в грехе; а за ним — противоположение себя Богу. Но до вкушения от древа познания не могло быть и знания этого противоположения, то есть свободы выбора.
Адама соблазнила Ева, Еву — змий. Но и змия сотворил Бог. Слова змия (Быт. 3, 5) — классическая формула соблазна, то есть соблазнения: «а правда ли?..» Правильный ответ здесь один — устранение соблазняющего вопроса: «Отойди от меня, сатана, ибо ты мне соблазн». Но до грехопадения Ева была невинна, невинность слепа: Ева даже не знала, что есть соблазн, поэтому ответила: нет. Формально ответ был правильный, но она вступила в пререкания с соблазнителем, тогда пала: пала в свободу выбора, в необходимость ответить: да или нет. Тогда у нее открылись глаза — так говорит Библия. Поэтому, я думаю, слова змия надо понимать как непрямую речь Бога, Его речь, преломленную в моем греховном взгляде: чтобы у меня открылись глаза, чтобы я увидел Его бесконечный дар мне. Апостол Павел говорит: «Но Писание всех заключило под грехом, дабы обетование верующим дано было по вере в Иисуса Христа» (Гал. 3, 22). «Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать» (Рим. 11, 32). Непослушание, о котором говорит апостол Павел, — грехопадение, если Бог всех заключил в непослушание, то Он и есть последняя причина грехопадения, причем, говорит апостол Павел, это было средством, а цель — помилование по вере в Христа. Христос же — образ, по которому Бог сотворил человека, — так говорит апостол Павел. Поэтому, рассуждая по-человечески, творение по образу и подобию Божьему можно назвать целью, а грехопадение — средством. А виновник (causa) один — Бог.
Тот же, по образу Которого Бог сотворил человека, Тот же и освобождает его от вины без вины: «если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, истина сделает вас свободными. <...> ...если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Ин. 8, 31 —32, 36). Апостол Павел: «Итак стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства» (Гал. 5, 1). «К свободе призваны вы...» (Гал. 5, 13). Истина, которая освобождает, это Сам Христос (Ин. 14, 6), то есть Бог, ставший человеком, иго рабства, о котором говорит апостол Павел, — иго греха, свободы выбора. Христос, освобождая от греха, освобождает от детерминированности свободного выбора, то есть от самого свободного выбора, дает абсолютную, немотивированную свободу. Она сказана Христом в Гефсимании: «впрочем, пусть будет не по Моей, а по Твоей воле». А Божья воля — абсолютно свободная, немотивированная. Это не так просто, как кажется; потому что я должен принять эту абсолютную свободу, Божья воля должна стать моей волей. Но то, что я сейчас сказал, уже неверно: если я должен, если я принимаю по долгу, то я уже не свободен: именно не принимаю Божьей воли. В Христе я ничего не должен, Христос верой в Него освобождает меня от всякого долженствования, долженствование и есть рабство. Именно свободный от всякого долженствования и долга, и формального — категорического императива, нравственной и всякой другой обязанности, — и материального — естественной необходимости или рабства своим пожеланиям и прихотям, — именно тогда, когда я от всего свободен и ничего не должен, я и принимаю Божию волю, то есть возложенную на меня бесконечную ответственность и абсолютную свободу. Но сам, своими силами я не могу этого сделать, я совершаю это верой, которую дает мне Бог: но тогда уже не я, а Бог. Мой безбожный разум никогда не поймет этого Божественного безумия: я абсолютно свободен, когда исполняю не свою, а Божью волю, я абсолютно свободен, когда уже не я, а Христос живет во мне (Гал. 2, 20).
Труднее всего понять — даже невозможно понять разумом, можно только видеть, видеть верой — не мою свободу в Боге, когда Христос живет во мне, а именно переход к ней, акт принятия Божьей воли. Этот акт и есть безумное Божие: потому что совершаю его я, именно я, никто другой не может совершить его за меня; и в то же время я не могу совершить его, так как я могу только грешить, и совершаю его не я, а Бог. Это безумное Божие — антиномия, в которой оба несовместных тезиса верны и как только они разделяются — нет веры. И вторая антиномия: акта принятия Божьей воли и состояния в Божьей воле, антиномия акта и состояния, о ней говорит Христос в изречении (Ин. 9, 39). Об этом будет дальше.
Бог сотворил меня, и Бог отвергает меня: извергает из уст Своих (Апок. <Откр.> 3, 16), чтобы у меня открылись глаза; отвергает, чтобы принять. Тогда будет два я: я сам, извергнутый из уст Его, рефлектирующий в свободе выбора; и я видящий. Я видящий — это уже не рефлекс невинности, невинность слепа; я видящий — в Боге, в Его видении меня и моего видения. Я видящий — мой сокровенный сердца человек: каким меня желает видеть и видит Бог. Но разве меня, рефлектирующего в грехе, Он не видит? И меня рефлектирующего Он видит, и я, рефлектирующий и думающий, думаю и не вижу Его в Его видении моего невидения, извергнутый из уст Его. В одной и той же двойной точке я проклят Им и благословен.
Я вижу свое видение. Тогда я в самом видении видения, в видении Богом моего видения. И вот я пожелал увидеть свое видение видения. Что значит: видеть свое видение видения? Видение видения не объективируется, в видении видения я и участник видения меня Богом, и созерцатель своего участия; и внутри — тогда вижу свое видение, и вне — тогда вижу свое невидение. Я сразу и внутри и вне; и «вне» — тоже внутри, внутри видения. Но видение видения видения — это уже объективирование видения, рефлексия, тогда я уже только вне и нет даже видения невидения, одно только невидение.