Передо мною Божественное mysterium tremendum. Оно было, есть и будет. Для Бога же — сейчас. И для меня сейчас: в грехе, в сокрушении духа, в опустошенности, в отчаянии и безнадежности, в вопле, в слышании своего вопля, в покаянии и обращении. В пронзении моей души, в пронзении души Богочеловека я участник Его mysterium tremendum. В Боге оно сейчас и как бывшее, и как настоящее, и как будущее, и как завершившееся. Для меня во времени оно продолжается. Для меня в пронзении моей души оно сейчас; оно стоит передо мною как прошлое, настоящее, будущее, и я в нем — в том, которое стоит передо мною: то, что я вижу перед собою, то, что стоит передо мною, именно в нем я, и мой сокровенный сердца человек, и я сам — грешник, упорствующий в своем грехе, и грешник, кающийся в сокрушении духа.

Я созерцатель: созерцаю великое и страшное, блаженное Божественное mysterium tremendum; созерцаю в страхе и трепете, в удивлении и радости. Я участник — участник Его великого mysterium tremendum. Я в нем, его участник, и я, находящийся в нем, созерцаю его: изнутри в видении своего видения в видении Богом моего видения; и извне, извергнутый из уст Его, в мерзости запустения, в геенне огненной, в бесовском ничто — μη ον, и уже ничего не вижу. Тогда воплю и Бог дает мне услышать мой вопль, увидеть мое невидение и в видении моего невидения увидеть мое видение. Я вижу свое невидение в видении Богом моего невидения и вижу свое видение в видении Богом моего видения. Между ними — мерзость запустения, геенна огненная, извержение из уст Его.

Я созерцаю то, участником чего одновременно и являюсь, то, в чем я нахожусь; это и есть видение видения, и я одновременно и внутри и вне.

Если я одновременно и участник, и созерцатель, и созерцатель своего участия, то жизнь и мир нельзя понимать в субъект-объектном отношении: мир — не только вне меня; он сразу же и вне меня, и во мне, и я в нем. И второе: отпадает античное представление космоса как благоустроенного мира. Грех уже вошел в мир, тогда нарушил непосредственное, наивное благоустройство невинного мира: он уже не благоустроен; и еще не благоустроен. Сейчас хозяин его, как сказал Христос, дьявол.

Евангелие даст новое понимание жизни и мира. В Евангельском понимании слово мир четырехзначно. Четыре значения слова мир, несовместные для разума, вера, и в вере мой сокровенный сердца человек, отожествляет:

I. Мир вне оценки, мир как наличное, непосредственно видимое нами, в котором мы живем, через которое проходим; мир, в котором Бог «повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф. 5, 45). И также: Ин.: 16, 21; 16, 28; 17, 18 и др.

II. Мир, хотя и павший, но возлюбленный Богом: «Ибо так возлюбил Бог мир...» (Ин. 3, 16). Мир, спасаемый Богом, то есть мир как то, что нуждается в спасении, что бог любит и спасает: «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него» (Ин. 3, 17). И также Ин.: 1, 29; 6, 51; 12, 47 и мн. др.

III. Мир как разделенный, противоречивый, как само ноуменальное онтологическое разделение:

«На суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы» (Ин. 9, 39).

«Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (Ин. 12, 25).

«Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится! Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? нет, говорю вам, но разделение» (Лк. 12, 49 — 51).

«Не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10, 34).

Разделение, о котором говорит Христос, можно понимать интенсивно — как разделение во мне самом и экстенсивно — разделение между людьми, разделение самого мира. Христос говорит и о первом разделении, и о втором. Но кто понимает, вернее, желает понимать это разделение только интенсивно — морализирует, забывает о глубине греха, о противоречивости жизни, об онтологичности и эсхатологичности этого разделения. Кто забывает о первом — разделении в себе самом — да еще сочиняет свои человеческие измышления о двойном предопределении, вечном осуждении и пр. — лицемер и фарисей. Если я забываю, что я сам первый грешник, что во мне самом лукавый посеял плевелы, что я виноват за всех, что, может, для меня одного и создан ад, если я забываю это и начинаю строить теории о вечном осуждении других — я лицемер и фарисей. Я не отрицаю ни двойного предопределения, ни вечного осуждения. Но я знаю только практическое экстенсивное разделение людей и знаю только таким, каким вижу. Но последних самых глубоких мыслей человека и его последней предсмертной мысли я не знаю и никто не знает, кроме Бога. Это не отрицает экстенсивного разделения, о котором говорит Христос, и оно остается страшным.

IV. Павший мир, хозяин которого дьявол; мир, власть над которым и слава предана пока дьяволу (Лк 4, 6); мир, отвергаемый Христом:

«Вы от нижних, Я от вышних; вы от мира сего, Я не от сего мира» (Ин. 8, 23).

«Идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего» (Ин. 14, 30).

«Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир» (Ин. 15, 18—19).

Здесь наиболее сильное противопоставление Христа миру как онтологическому принципу зла. Но и здесь мир как начало зла надо понимать и интенсивно — как начало зла во мне самом, и экстенсивно — как злое начало вне меня. Христос избирает от мира, но также и от моего благоустроенного мира в моей душе, от моей собственной благоустроенности, благоустроенности моей души, успокоившейся в автоматизме мысли, чувства и повседневности. Это избрание от мира и есть меч, который принес Христос, чтобы я отрезал от себя и мир, и себя самого: Господом моим, Иисусом Христом, мир распят для меня и я для мира (Гал. 6, 14). Избрание от мира, сораспятие Христу (Гал. 2, 19) — не нравственный, а религиозно-онтологический акт. Тогда не только интенсивное, но и экстенсивное разделение — абсолютное: Божественное mysterium tremendum.

То, что я назвал ноуменальной жестокостью, — экстенсивное разделение людей: чтобы невидящие увидели, а видящие стали слепы — это не жестокость Бога или Христа, а моя ноуменальная онтологическая противоречивость: мое абсолютное несоответствие, как сотворенного и конечного, возложенной на меня бесконечной ответственности и вечной жизни, к которой я призван. Пока глаза у меня не открываются, бесконечный дар Бога мне — жестокость и проклятие. Но без этой жестокости глаза не откроются. Об этом даре Христос говорит и в притче о талантах (Мф. 25). Для раба лукавого и ленивого заключительные слова притчи кажутся жестокими: «Ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет» (Мф. 25, 29). Имеющий, которому дастся и приумножится, это тот же грешник, которому противополагаются 99 праведников, тот же невидящий, которому Христос открывает глаза. Грешник не имеет праведности — своей праведности, невидящий не имеет видения. И именно в этом отсутствии он и есть имеющий, которому дастся и приумножится. Эта притча тоже эсхатологическая, во вступлении к ней Христос говорит: «Итак бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который приидет Сын Человеческий» (Мф. 25, 13).

Есть несколько главных Евангельских тем. Они даны в противопоставлении, их противопоставление и кажется жестоким для моего уверенного в себе ума, для моей лукавой и ленивой воли. Эти темы: ноуменальная сонливость и бодрствование; рабство в грехе и свобода, которую даёт Христос; страх и дерзание; соблазн и вера.