Христос сказал: на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, — это я понимаю. А как понимать дальнейшие слова: чтобы видящие стали слепы?
Я вижу. Я вижу в видении Богом моего видения. Он видит мое видение. А я? Вижу ли я свое видение? Может, это главный вопрос всей жизни. Если я не вижу свое видение, я ничего не вижу, не вижу и своего невидения; тогда все тщетно.
Невидение я видел как отсутствие видения, невидение было присутствующим, присутствовало как отсутствие видения. В пустом невидящем взгляде я вижу себя самого как отсутствующего, как бы умершего. Поэтому я и подумал: не увидел ли я свою смерть? Но нет, это не была моя смерть, это была жизнь sub specie mortis[13]. Невидение — жизнь sub specie mortis, не жизнь, а смерть, сама эта жизнь — смерть. Тогда видение невидения — видение жизни sub specie mortis, и здесь смерть двусторонняя: смерть как вечная смерть, и смерть как избавление от вечной смерти, воскресение в жизнь вечную. Но в пустом невидящем взгляде второго я еще не видел, потому мне и стало страшно. Но сам этот страх, страшное не открыл ли мне двузначность смерти и прежде всего мою мертвость? «Все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились. Итак, мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы, как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни» (Рим. 6, 3 — 4). «Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в теле нашем» (2 Кор. 4, 10). Второго я еще не видел в своем пустом невидящем взгляде, но первое, мне кажется, видел; потому что то, что я видел и вижу в пустом, невидящем, чужом взгляде, это не эмоционально-психологическое состояние, не настроение, а моя ноуменальная сущность: во-первых, моя онтологическая мертвость в грехе, в ветхом Адаме, во-вторых, страх перед нею. Что значит этот страх? Почему он усилился, когда в пустом взгляде я узнал себя? Мне кажется, я увидел смерть как некоторую грань, я увидел двузначность смерти, но второй знак был скрыт от меня, потому мне и стало страшно. Сама смерть не так страшна, она страшна, если двузначна, а второй знак ее скрыт. Через двузначность смерти я увидел свою мертвость, мертвость ветхого Адама во мне и почувствовал мертвость Христа во мне — Он умер и за меня. Но жизнь Его в моем видении невидения еще не открылась мне, оттого и был страх.
В видении невидения я увидел присутствующее во мне как чужое, уже умершее и отсутствующее. Но есть и другое видение, когда отсутствующее присутствует передо мною, когда вижу его как присутствующее, когда вижу Христа. Это видение видения, жизнь sub specie Christi[14], вечная жизнь.
Я задаю вопросы, я недоумеваю. Не я задаю вопросы, не я недоумеваю: само недоумение стоит передо мною, пустой невидящий взгляд передо мною, он смотрит на меня, смотрит сквозь меня. Я сам стою перед собой, Бог показывает мне меня самого.
Вина непосредственна. В непосредственности она анонимна и слепа. Но сейчас, в грехе, она прозрела. Тогда я разделился: пустой невидящий взгляд — чужой мне. И все же мой: потому так и страшен, что чужой и все же мой.
В непосредственности и анонимности вины нет ни ясного разделения на внутреннее и внешнее, духовное и душевно-телесное во мне, ни конкретного единства в моей разделенности. Грех разделил, откровение греха открыло разделение. Слово, ставшее плотью, соединило. Оно Само и было конкретным, фактическим соединением и дает мне, и есть единство моего сокровенного сердца человека. Но без откровения греха и Слово не стало бы плотью.
В прозрении вины я сам стою перед самим собою и я сам страшен себе самому. И уже не я недоумеваю, не я страшусь: страх стоит передо мною. Страшное недоумение, mysterium tremendum передо мною. Оно стоит не только передо мною. Оно стояло и перед учениками Христа, перед апостолами: «Когда были они на пути, восходя в Иерусалим, Иисус шел впереди их, а они ужасались и, следуя за Ним, были в страхе» (Мк. 10, 32). «И сказал им: что вы так боязливы? как у вас нет веры? И убоялись страхом великим» (Мк. 4, 40 — 41). «Но они не поняли слова сего, и оно было закрыто от них, так что они не постигали его; а спросить Его о сем слове боялись» (Лк. 9, 45). «И ужас объял всех...» (Лк. 5, 26). «И просил Его весь народ Гадаринской окрестности удалиться от них, потому что они объяты были великим страхом» (Лк. 8, 37). Они ужасались, потому что видели Бога телесным зрением. Но ведь телесным зрением они видели только Иисуса, Сына Марии и, как думали, Иосифа. Бога они видели в Нем умным зрением. Для этого Он и явился в унижении, чтобы Его видели умным зрением — верой. Поэтому Он и сказал апостолу Петру: блажен ты, Симон, сын Ионин, что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой небесный. И апостолу Фоме: блаженны не видевшие и уверовавшие.
Если же верующий — в ситуации одновременности с Христом, то и у нас остается этот страх, страх перед mysterium tremendum вочеловечения Бога. Ведь тайна вочеловечения именно в унижении, и из Евангелий о Возвышенном мы почти ничего не знаем, кроме Его воскресения. И как при жизни Его многие соблазнялись о Нем, так и мы сейчас соблазняемся. И сейчас Он говорит нам: блажен, кто не соблазнится о Мне.
В послании к Евреям уже через несколько десятилетий после Христа сказано: «Страшно впасть в руки Бога живого» (Евр. 10, 31). А псалмист за несколько столетий до Христа говорит: «как страшны дела Твои! Придите и созерцайте дела Бога, страшного в делах Своих над сынами человеческими» (<Ср.> 65, 3, 5).
Мне кажется, кто не почувствовал страшное в себе самом и вне себя как абсолютное страшное, а не только субъективно, кто не увидел Бога как «страшного в делах Своих над сынами человеческими», кто ни разу не «впал в руки Бога живого», кто не почувствовал Его гнева, тот еще не понял всей глубины греха, бесконечности любви в Его гневе, еще не знает Божественное mysterium tremendum. Псалмист говорит: «страх Божий начало познания». Сам Бог говорит: Мой страх (Иер., Иез.). Не я страшусь: страх стоит передо мною. Не я недоумеваю — недоумение стоит передо мною. Не я не вижу — невидение стоит передо мною, я вижу его. Не я смотрю, а на меня смотрит страшный, пустой, невидящий, чужой взгляд. Но я вижу его. Тогда не вижу ли в своем невидении и видение видения своего невидения? Не стоит ли передо мною не только мое невидение, но и мое видение?
Когда я увидел в зеркале пустой, невидящий, чужой взгляд, мне стало страшно. Я еще не знал, что вижу его в зеркале, что это мой взгляд. Я видел пустое невидение, само невидение, чужое: не мне чужое, а абсолютно чужое, абсолютную отчужденность, опустошенность. Я видел это уже не телесным зрением, а умным зрением. Когда же понял, что это мой взгляд, я узнал в нем себя; и все же отчужденность оставалась: я сам стоял перед самим собою, и я сам был чужой себе. Значит, было два акта и два состояния: внезапное видение или, правильнее сказать, увидение пустого, невидящего, чужого взгляда и такое же внезапное мгновенное понимание — узнание чужого взгляда как моего взгляда. Тогда я и увидел невидение, не просто невидение, а именно мое невидение; тогда мне и явилось видение моего невидения.
Два акта и два состояния.
Первый акт: увидение чужого взгляда, чужого невидения. Первое состояние: страх пустоты и отчужденности взгляда.
Второй акт: узнание в чужом взгляде своего взгляда, то есть самого себя.
Второе состояние: видение своего невидения, своей отчужденности и опустошенности, страх перед самим собою; вернее, передо мною стоял страх и в страхе я сам перед самим собою.
Уже в первом состоянии был страх: мне стало страшно, когда я увидел невидящий взгляд. Но ведь страха могло и не быть. Почему мне стало страшно? Потому что я увидел не только телесным зрением, но умным зрением, причем страшное было вне меня — ведь вначале я не узнал себя. При этом и внезапное увидение и страх были непосредственными, до рефлексии. Может, я увидел умным зрением анонимную и слепую вину без вины, вину за грех, в котором я не виноват, и все же это мой грех, увидел сам грех, безличный и абсолютный? Грех опустошает, может потому и взгляд был невидящим, опустошенным, сама опустошенность?
Узнание явилось извне и тоже не от меня: как молния с неба. Ведь, узнав в чужом взгляде себя самого, я мог успокоиться. Но я не успокоился, наоборот, страх возрос и до сих пор не оставляет меня. Почему? Откуда это состояние безысходности, безнадежности, опустошенности? Я думаю, в этом узнании анонимная и слепая вина прозрела: я увидел бесконечную ответственность, возложенную на меня Богом, Его дар мне абсолютной свободы, я увидел свое абсолютное несоответствие Его дару; тогда ответственность стала моей виной, меня охватил страх и трепет; я увидел некоторую абсолютную невозможность: я не могу принять Его бесконечный дар мне, так как он мне не по силам; я не могу не принять Его бесконечный дар мне, так как Он уже дал мне его, возложил на меня Свою бесконечную ответственность. Это состояние полной безысходности, безнадежности, опустошенный взгляд опустошил меня. В полной безнадежности и сокрушении духа Бог дает мне силу моим воплем совершить невозможное: принять Его бесконечный дар, и принятием Его дара в моем вопле Он снимает с меня мою вину, возвращает ее Себе: culpa становится causa. Но этого еще не было. Был страх и трепет, тоска и смятение; и до сих пор не оставляют меня.
Теперь я думаю: если бы в узнании в чужом взгляде себя самого страх не возрос бы, а, скорее, прошел, то узнание было бы естественным и понятным. Но страх не прошел, узнание не было естественным. И не могло быть естественным, ведь уже страх в первом акте и в первом состоянии не был естественным: ведь старик в зеркале не угрожал моему физическому существованию; и не он, а его взгляд угрожал моему ноуменальному существованию. Я видел это не телесным, а умным зрением, было умное видение некоторой, еще не раскрытой, непосредственной, анонимной угрозы. Поэтому и само видение было еще слепым. Во втором акте, в узнании, видение прозрело: я увидел чужой взгляд против меня, чужое видение как свое. Я увидел это видение, уже мое видение: я увидел свое видение, я увидел умным видением умное видение, и оно пришло не от меня: я увидел свое видение в видении меня Богом. Но сразу же оно стало видением невидения. Но, не увидев видения, я не увидел бы и невидения.
Я все время соединяю телесный взгляд с умным взглядом, духовным. Но ведь он уже соединен: телесный взгляд говорит, значит, не только телесный. Не я соединяю. Слово, ставшее плотью, соединило. Для того Слово и стало плотью, чтобы соединить во мне разделенное моим грехом.