Пожалуй, еще труднее найти мотивы поведения рядовых исполнителей преступных приказов, без которых участие вермахта в Холокосте было бы немыслимым. В то же время их повседневный, бытовой расизм доказывают многочисленные фотографии, письма, материалы послевоенных судебных процессов. Как, например, объяснить такие свидетельские показания? «Наши вернувшиеся товарищи рассказали, что они в дальних окрестностях монастыря в маленьких деревнях должны были расстрелять несколько еврейских семей – мужчин, женщин и детей… Один из солдат роты… сказал буквально следующее: «Мозг еврея – это вкусно». Он сказал далее, что они недавно расстреляли еврея, мозги которого брызнули ему прямо в лицо»[474]. Упомянутый выше ефрейтор Отто Тышлер показал на допросе: «По прибытии в Брест-Литовск мы были свидетелями того, что в военном общежитии солдаты и офицеры полевой жандармерии в нетрезвом виде хвастались, что расстреляли несколько тысяч пленных комиссаров и евреев, в том числе женщин»[475].
Не только исполнители преступных приказов, но и те солдаты, которые не участвовали в убийствах евреев, не испытывали к ним сочувствия. Советский разведчик Яков Ингерман, внедрившийся в один из батальонов 113-го мобильного технического полка летом 1942 года, не раз пишет о фактах унижений, оскорблений, эксплуатации рабского труда советских евреев военнослужащими батальона. Во время передислокации своей части в Элисту Ингерман находился в авангарде и в числе первых остановился на отдых в одной из деревень, где на вермахт работала группа евреев, среди них много женщин. «Поздно вечером прибыл батальон. Солдаты устали от долгой поездки, но, увидев евреев, начали всячески измываться над ними. Они швыряли ботинки, чтобы те их почистили, давали стирать одежду». Как выяснилось позднее, «немцы привезли их сюда обслуживать штаб. Их почти не кормили. Иногда их били, а солдаты насиловали девушек. Поэтому они старались оставаться грязными и отталкивающими, даже когда была возможность помыться». Когда Ингерман невольно проявил сострадание к ним, один из солдат спросил его: «Якоб, а чего это ты так переживаешь из-за этих людей, ты что, считаешь их равными себе?». В конце июня 1943 года батальон проезжал через польский город Катовице. «Во время короткой остановки в городе мы проходили через еврейское кладбище, где заключенные-евреи в полосатых робах с желтыми звездами укладывали рельсы на новую линию, – пишет Ингерман. – Глядя на них, все солдаты выкрикивали оскорбления»[476]. Сидни Ивенс вспоминает, что 29 июня 1941 года множество немецких солдат наблюдало, как охранники издеваются над евреями в тюрьме Даугавпилса: «Люди самого разного вида и положения были собраны в одну кучу, чтобы подвергнуть их унижениям и издевательствам. Их заставляли по-лягушачьи прыгать, корчить рожи, делать нелепые потешные жесты и движения. Немцы были в восторге»[477].
В источниках, введенных в научный оборот Ароном Шнеером, зафиксированы многочисленные случаи добровольного участия солдат и офицеров вермахта в казнях советских евреев, зверских пытках и издевательствах над ними. Немецкие военнослужащие давили советских военнопленных-евреев танками, отрезали носы, половые органы, выкалывали глаза, отрубали конечности и головы, проламывали черепа, вспарывали животы, вырезали на теле звезды Давида или пятиконечные звезды[478]. Капитан Красной армии Владимир Иосифович Бондарец вспоминал, как в июле 1942 года пожилой обер-лейтенант – комендант лагеря военнопленных в Проскурове лично выявлял евреев среди пленных офицеров и получал садистское удовольствие, когда натравил на одного из них овчарку, «бегал вокруг, сипло хохотал и рукоятью хлыста бил пленного по голове и рукам»[479].
Большинство солдат гитлеровской армии смотрело на мир именно так, как этого добивалась нацистская пропаганда. В соответствии с широко распространенными представлениями «жизненное пространство» на востоке было пограничной территорией, на которой возможно все – колонии для немцев, эксплуатация подневольного труда, безграничное обогащение, охота на людей в качестве развлечения. Эти образы пограничной территории распространялись в художественной литературе и кинематографе о приключениях на Диком Западе. Многие солдаты в юности зачитывались приключенческими романами Карла Мая, в которых храбрые ковбои сражаются против «диких» индейцев и отважные первопроходцы осваивают новые, неизвестные земли. Многие смотрели фильмы о «недочеловеках» в Африке и художественную киноленту «Император Калифорнии». Разумеется, они не знали о высказывании Гитлера, что восток следует «германизировать… через иммиграцию немцев и смотреть на коренных жителей, как на краснокожих»[480], но их убеждения сформировались под влиянием тех же культурных продуктов, что и взгляды нацистского вождя.
С первых дней войны солдаты были уверены, что «мировое еврейство» финансирует войну против Германии и наживается на ней. «Эти подлецы устраивают все, что направлено против Германии. Типичный пример – покушение на нашего фюрера, – писал один унтер-офицер, имея в виду неудачное покушение на Гитлера Георга Эльзера, совершенное в Мюнхене 8 ноября 1939 года. – На этот раз нашему противнику больше не удастся вызвать распад внутри страны».
В письме немецкого ефрейтора из Голландии, отправленном в августе 1940 года, содержится целая нацистская философия истории в популярном пересказе. Кроме того, оно показывает, что разработанные в это время верхушкой Тре тьего рейха планы выселения евреев из Европы были известны многим обычным немцам и получили их одобрение: «Еврей, сколько его помнит человечество, всегда был несчастьем для европейской земли. Исторически документально установлено, что с первого проникновения еврея и его религии в Европу европейские народы воюют друг с другом… Им удалось нарушить мир во всем мире, и сегодня, только через 2 000 лет после этого, существует действительное противодействие, которое опять сделает Европу Европой, а Германию – империей всех немцев германского происхождения. Хотелось бы, чтобы они, евреи… почтили своим визитом другую часть Земли. В Европе с этим покончено, Азия открыта для них, ведь это их настоящая родина, там нечего больше добиваться жульничеством, то есть еще остаются Африка, Австралия и Америка. Африка будет для них слишком «варварской», Австралия – слишком маленькой, следовательно, остается Америка. Если они действительно выберут путь туда, мы можем счастливо похвалить себя и с нами всех европейцев, что избавились от них. Напротив, в Америке скоро поймут, что за счастье пришло в страну с этим народом. Может, это продлится еще 2 000 лет, может, меньше, но, вероятно, больше. Во всяком случае, они в Америке могут делать политику столько, сколько они хотят, а миру в Европе они никогда больше не помешают».
Соответственным было и отношение массы захватчиков к еврейскому населению в Польше и странах Западной Европы. Это отношение определялось не поведением граждан оккупированных стран, а воспитанием и идеологической обработкой военнослужащих. С первых дней войны фигуры евреев, «замотанные в лохмотья, грязные, засаленные», «удивленные и назойливые субъекты» в кафтанах, с бородами, «подлым взглядом, хитрыми вопросами и ужимками», улицы и жилища польских городов, «такие же грязные и неопрятные, как и эти евреи», квартиры, напоминающие норы, создавали соответствующее настроение. Солдаты писали об увиденном ими «отвратительном зрелище», о том, что евреи («сволочи», «вонючие евреи», «преступный сброд», «преступные рожи») в Польше являются «преобладающим элементом». В еврейских магазинах все неаппетитное и нечистое, безумно дорогое. Одним словом, «настоящие евреи» оказались, по мнению солдат, «еще хуже, чем их описывают в «Штюрмере». Неприязнь и отвращение переносились с евреев на все польское население, которое «заражено и сплошь грязное».
Эти стереотипы, несомненно, влияли на поведение немецких солдат по отношению к евреям. Крайне редко в письмах можно встретить человеческое сочувствие или осознание несправедливости происходящего. Напротив, солдаты Третьего рейха были готовы, не дожидаясь приказа, пустить в ход оружие, «схватиться за пистолеты», чтобы «напомнить евреям о реальности». В письме от 21 сентября 1939 года говорилось: «Мы во вражеской стране, и я не верю ни одному человеку! Пусть лучше говорит пистолет, прежде чем я об этом подумаю, ведь у нас достаточно боеприпасов».
Разумеется, солдаты одобряли антисемитскую политику оккупационных властей. Это показывает, например, отношение немецкого унтер-офицера к созданию Варшавского гетто: «Все евреи теперь набиты битком в один квартал и окружены стеной. Теперь они могут там работать кое-как, как они хотят». Другой солдат, тоже без всякого чувства стыда или сомнения, рассказывает, что, несмотря на создание гетто, «кажется, что евреи чувствуют себя хорошо, бойко продолжают нелегальную торговлю, так как из-за введенной карточной системы для этого им предоставлены небывалые возможности. Недавно этому был положен конец, что очень чувствительно затронуло евреев. Они должны работать! Это крупными буквами написано во всех объявлениях на немецком и польском языках.
После этого их собрали в колонны и зачислили на строительство, приказали им поливать и мыть улицы. С огорченными лицами или скорбными минами, когда речь шла о тяжелой работе, они стояли там на потеху зрителям. Это зрелище было смешным… Когда евреи замечали, что их не жалеют, к ним вскоре возвращалось их обычное нахальство, работа шла еще медленнее, и, если бы сегодня показали фильм об этом, определенно, каждый поверил бы, что это была скоростная киносъемка».
Многим солдатам было «крайне интересно» наблюдать, как евреи убирают улицы, а то, что евреи, «выдрессированные» эсэсовцами, должны были приветствовать каждого немца, кланяясь и снимая шапку, вызывало веселье и смех. Увиденное в Польше создавало впечатление, что евреи «действительно вообще не имеют права жить на свете».
Даже сочувствие и моральные сомнения в тех редких случаях, когда они проявлялись, были извращены нацистским мировоззрением массы военнослужащих. Солдатам казалось, что созданный оккупантами мир в гетто, непереносимый для немецкого зрения, обоняния и осязания, вполне терпим для евреев, что евреи «не особенно страдают» от грязи, нищеты и голода. Условия жизни обитателей гетто могли бы вызвать сочувствие, «если бы это не были евреи».
В июньские дни 1941 года один унтер-офицер рассказывал об увиденном в Варшавском гетто – «ограниченном проволокой квартале эпидемий и евреев»: «Многие сотни (людей) стоят в очередях у продуктовых, табачных и винных лавок. Наш передовой отряд рассказывает нам о сказочных ценах. Стакан пива – 2,50, порция мороженого – 3, фунт земляники – 8,50, одна булка – 5 марок и т. д. Во время поездки мы видели, как один мужчина упал без видимых причин, наверное, это был голод, который его сбил с ног, ведь ежедневно погибает от голода некоторое число этого сброда. Некоторые еще одеты в хорошую довоенную одежду, большинство закутано в мешки и лохмотья, страшная картина голода и нищеты. Дети и женщины бегут за нами и орут: «Хлеба, хлеба»».
Постепенно к июню 1941 года под воздействием пропаганды менялись взгляды военнослужащих на еврейский вопрос и пути его решения. Теперь солдатам представлялось, что евреи делают одно дело с англичанами и русскими, что «еврейство объявило нам войну по всей линии, от одного края до другого, от лондонских и нью-йоркских плутократов до большевиков. Против нас сплотилось в едином фронте все, что послушно евреям». Отсюда вытекало, что, когда евреи будут «обезврежены», весь мир будет выглядеть по-иному. Многие солдаты полагали, что «евреи должны полностью исчезнуть с лица земли»[481].
«Богохульную» Россию немцы считали главным врагом. Здесь господствует «безбожная» власть, а солдаты разбитых частей стреляют из засады. Впрочем, все покушения и саботаж, виновники которых не были найдены, с готовностью приписывались «проклятым евреям», отождествляемым с «окаянными большевиками». Некоторые военнослужащие прямо пишут о еврейской, большевистской жестокости, приписывают евреям зверства, совершенные советскими властями над немецкими военнопленными, местными этническими немцами и украинцами. Евреи, проживающие в «вонючих разбойничьих логовах», рассадниках эпидемий, сравнивались с ведьмами и колдунами. Этим «бестиям», «нахальным парням», «наглым рожам», «отродью», «отребью», «сброду», «мерзавцам», «сволочам», «ужасным тварям», «гиенам», «выродкам» и т. п. приписывались отвращение к труду и стремление к мировому господству. «Искоренение всех евреев» представлялось многим солдатам главной задачей, с решением которой связывались скорое окончание войны и возвращение домой. Такой взгляд на мир позволял солдатам без стеснения, подробно, со злостью и иногда с иронией описывать сцены расправ над евреями и подчеркивать свое участие в них: «У нас, немцев, нет оснований гуманно обходиться с этими креатурами. Поэтому сейчас они стóят не больше, чем у нас собака. Нам, солдатам, это понятно». Собственная жестокость обосновывалась опасением за судьбу Германии, а также настроениями местных жителей, которые ждут «освобождения». К издевательствам над евреями они призывали и своих близких на родине. Некоторые были настолько проникнуты нацистской пропагандой, что в своих письмах наизусть цитировали «пророчество» Гитлера о судьбе еврейства в Европе в случае начала мировой войны. Солдаты были убеждены не только в том, что война против Советского Союза – война двух непримиримых мировоззрений, но и в том, что это противостояние непременно будет выиграно Германией. Большинство считало, что боевые действия будут закончены уже летом 1941 года[482].
Письма 1942 года уже не излучают того оптимизма, который был характерен для солдат в начале Восточной кампании. Однако оценки еврейского народа, его роли в советском государстве и обществе не отличаются от высказываний предыдущего года. Солдаты пишут, что евреи рассматривали русский народ как рабочий скот, низкий уровень жизни населения приписывался еврейскому гнету. В противоположность этому «еврейский сброд и его приспешники жили в больших многоэтажных домах со всем комфортом», а теперь еврейские комиссары буквально гонят советские войска на борьбу с вермахтом. Солдаты видели свою главную задачу в освобождении мира от «этой еврейской заразы» и считали сталинский режим центром «еврейского большевизма», а СССР – корнем зла, который надо непременно вырвать. «Искоренение и уничтожение (евреев) единственно уместны, и мы надеемся, что недалек тот час, когда последний выроет себе свою собственную могилу», – писал один унтер-офицер в сентябре 1942 года. Фельдфебель маршевого батальона, прибывшего в декабре 1942 года в Украину, обратил внимание не только на прекрасных украинских девушек, но и на разорение церквей и отсутствие эстетических форм у построек советского периода. Он делал вывод о том, что «для еврейства есть только одно – уничтожение… Я уверен, что всеми руководителями всех учреждений были евреи. Их вина настолько огромна, вызванное ими страдание безмерно, а их убийства – дьявольские. Они могут быть отмщены только их уничтожением. Раньше я отвергал такой способ как аморальный. Но после увиденного мной советского рая я сам больше не знаю другого решения. В этом восточном еврействе живут отбросы любого преступного мира, и неповторимость нашей миссии мне понятна»[483].
Антисемитизмом проникнуты и настроения немецких солдат в 1943–1945 гг. Солдаты по-прежнему полагали, что идет «война еврейства против арийского человека, против всего, что является чище, прилежнее и трудолюбивее, чем еврей». В лице Германии еврей якобы встретил своего самого опасного противника, которого он хочет уничтожить с помощью других арийцев. Сам он не выступает как боец, а действует за кулисами, держит в своих руках все нити. Собственная ненависть к евреям и большевикам экстраполировалась на местное население и приписывалась самим русским. Но в это время солдаты все чаще вспоминали Первую мировую войну и опасались мести, но не мести всех порабощенных ими народов, а только евреев. Они повторяли миф об «ударе кинжалом в спину», якобы нанесенном германской армии в 1918 году вражеской пропагандой и евреями, и считали, что нынешнюю войну ни в коем случае проигрывать нельзя: «Недопустимо, чтобы еврей победил и господствовал», ведь произойдет нечто страшное, если «над нами восторжествует дьявольская гримаса еврея». «Наше поражение в войне невозможно, ведь тогда мы, немцы, останемся беззащитными. Тогда евреи обрушатся на нас и искоренят все немецкое, это было бы страшное и ужасное убийство». Боязнь мести со стороны евреев вызывала у некоторых солдат желание изменить оккупационную политику, отказаться от чувства превосходства над другими народами (но не над евреями!). В письмах встречаются призывы напрячь все силы, чтобы «жид» не достиг того, к чему он стремится. «Война движется к концу, но, я думаю, не для нас. Ты знаешь, еврей будет кроваво мстить, главным образом членам партии. К сожалению, я носил партийную униформу. Я уже пожалел об этом. Я прошу тебя убрать эту униформу, все равно куда, и даже если ты сожжешь все эти вещи. Из-за этого я уже не могу спать ночами»[484].
Лишь отдельные солдаты понимали, что совершили несправедливость, в том числе по отношению к евреям, и со страхом ждали военного поражения Германии. Так, в июне 1943 года один немецкий солдат из Даугавпилса, знавший о расстреле 30 тысяч евреев – жителей города, писал, что «давно потерял веру в хороший конец» и что многим его товарищам «приходят мрачные мысли об очень темном будущем». Еще более четко высказался другой солдат в конце сентября 1944 года: «Евреи, определенно, будут мстить. Но я считаю, что они узнают своих врагов. В целом кажется, что суд Божий не закончился». Надвигающаяся военная катастрофа и неотвратимое возмездие заставляли некоторых солдат переосмыслить недавние события и дать им здравые моральные оценки. Один унтер-офицер писал в октябре 1944 года, что обращение с поляками и евреями (с ними – еще до войны) «было не только роковой политической ошибкой, но и по-человечески несправедливым. Это все больше обременяет совесть немецкого народа. Из этого источника происходит глубоко скрытое недоверие, которое испытывает простой человек с остатками здорового рассудка к нашему тезису о «справедливой войне» и «святом деле»[485].
В последние месяцы существования Третьего рейха нацистское военное руководство стремилось поставить антисемитские стереотипы и страх перед неминуемым возмездием на службу боевому духу войск и так замедлить военный крах нацистской Германии. Так, в обращении Верховного главнокомандующего Гитлера к солдатам на Восточном фронте, подписанном 15 апреля 1945 года, говорилось: «В последний раз смертельный враг в лице большевиков и евреев переходит в наступление. Он пытается разгромить Германию и уничтожить наш народ… В то время как старики и дети будут убиты, женщины и девушки будут низведены до казарменных проституток. Остальные попадут в Сибирь»[486].
Следовательно, письма немецких солдат с самого начала войны отражали все разновидности антисемитских предрассудков и стереотипов. Они развивались синхронно нацистской пропаганде и антисемитской политике гитлеровского режима, начиная от требования изгнать всех евреев из Европы и кончая их полным истреблением. Образ врага – партизан, азиат, комиссар, большевик, еврей – был задан заранее. В то же время немецкий историк Мартин Хумбург, изучивший более двух тысяч писем немецкой полевой почты, выяснил, что около 90 % корреспонденции солдат было посвящено любви и партнерству и только 10 % было в той или иной мере связано с противником. Половина из них содержала критику собственного лагеря, 13 % выражали презрение к врагу, а 10 % – чувство ненависти и желание убивать. Конечно, солдаты конструировали себе мир, противоположный окружавшей их реальности. Тем не менее бесспорно, что мысли о населении оккупированных территорий и солдатах противника занимали подчиненное место. Евреи упоминаются только в 2 % случаев, и чаще всего – в первые недели войны[487].