Пока мы разговаривали, Акиньша стоял, понурив голову, и слушал увещевавшего его отца Мелентия. Потом в какой-то момент ухитрился вывернуть, как видно, не слишком хорошо связанные руки, выхватил из-за кушака какой-то острый предмет и, пырнув им монаха, кинулся бежать, надеясь, как видно, затеряться в окружающей нас толпе. Однако люди, готовые только что драться за него с рейтарами, сомкнули ряды и вытолкнули беглеца обратно, наградив попутно парой увесистых тумаков.

Староста от происшедшего впал в ступор, а я поначалу выхватил пистолет, однако, увидев, что Акиньшу уже вяжут, подошел к пострадавшему иеромонаху. Тот лежал на земле, и из раны в боку сочилась кровь. Оружием, поразившим отца Мелентия, был довольно длинный кованый гвоздь, заточенный как шило и превращенный таким образом в заточку. Разорвав его подрясник, я недолго думая полил рану аквавитом из фляги и, наложив чистую тряпицу, постарался перевязать потуже. После оказания первой помощи иеромонаха понесли на руках к ближайшему дому, а на площади тем временем решилась судьба Акиньши. Рейтары по команде Аникиты перекинули через сук ближайшего дерева веревку с петлей – и через несколько секунд тать уже болтал ногами в воздухе, разевая при этом рот в отчаянной попытке вдохнуть хоть глоток воздуха. При обычном повешении человек, как правило, умирает не от удушья, а оттого, что ломаются шейные позвонки, захлестнутые петлей, когда выбивают скамью из-под ног. Однако Акиньшу поднимали на сук медленно, и ему предстояло умереть куда более долгой и потому мучительной смертью. Я сначала хотел остановить казнь, полагая важным прежде допросить татя на предмет выявления сообщников. Но потом, поглядев на озлобленные лица рейтар и местных жителей, не стал вмешиваться. С их точки зрения, разбойник, подняв руку на священника, сам вычеркнул себя из числа людей, а собаке – собачья смерть.

– Что с отцом Мелентием? – спросил меня встревоженно Аникита, едва казнь закончилась.

Надо сказать, что иеромонах пользовался большим авторитетом среди его ратников. Да и сам Вельяминов относился к нему с большим почтением, особенно после стычки с казаками в Вологде и посещения преподобного Сильвестра.

– Все в руце божией, – отвечал я ему, – ты же знаешь, я не лекарь, что смог сделал, надеюсь, что этого достаточно.

– Крови, поди, много потерял…

– Хуже было бы, если бы кровь внутрь текла, так что это еще не самое страшное. Мелентий человек крепкий, а Господь не без милости. Впрочем, пойдем посмотрим, как его староста устроил.

– Пойдем, заодно Еремке плетей велю дать.

– О как! А за что?

– А чтобы себя не забывал, сукин сын! Ишь чего удумал, с ним целый князь со всем вежеством да с «вичем» разговаривает, а он, холопья морда, грубит да смердов подстрекает за колья браться. И не спорь, княже, ты наших порядков и обычаев не ведаешь, а я тебе точно говорю, нельзя такое спустить!

– Ну надо – так надо, раз по обычаю, стало быть, дело богоугодное. Только смотри, без лютости.

Жилище земского старосты, где и расположили раненого иеромонаха, было хотя и невелико, но и не сказать чтобы совсем мало. Еще не терем, но уже и не изба. Во дворе нас никто, как положено, не встретил, что дало повод Аниките еще больше рассвирепеть и схватиться-таки за плеть. Пока он искал, куда бы приложить свой инструмент, я скользнул внутрь и тихо, насколько это позволяли ботфорты, подошел к горнице, где лежал страждущий. Внутри с ним кто-то был, и до меня донеслись обрывки разговора.

– Не пойму я тебя, батюшка, что за дело тебе до однорукого и его внучек.

– А тебе не надо ничего понимать – делай то, что тебе велено, да помалкивай!

– Да я-то сделаю, только какое такое воровство от них может случиться? Старик-калека да вдова с двумя дочками. Никакой шкоды от них николи не бывало, разве муж ее покойный кого в лавке обвесит, так то…

Некстати скрипнувшая под ногой половица заставила говоривших замолчать, а я, чертыхнувшись про себя, нарочито громко топая, зашел в горницу и обратился к лежащему в постели иеромонаху:

– Как ты себя чувствуешь, святой отец?

– Благодарствую, князь, на добром слове, слава Господу, немного лучше.

– Аминь! Ну что же, хорошо, коли так. Вот тебе фляга моя, пусть тебе из нее рану моют да чистыми тряпицами перевязывают. Бог даст, затянутся твои раны, может, еще и встретимся.

– А ты, князь, уезжаешь разве?