В первые девять месяцев войны подобный дискурс мог успешно использоваться, однако поражения и усиливающийся крах экономики подорвали тот патриотический настрой, что сохранялся в июле 1914 года. Бастующие, игнорируя раздувающих щеки представителей власти, устроили шествие. Когда полиция попробовала их остановить, толпа начала закидывать ее камнями. Полицейский начальник в ответ приказал стрелять в толпу. Подчиненные начали стрелять, но в воздух – здесь снова сыграло свою роль влияние военного отступления. Кое-кто из толпы счел холостые выстрелы доказательством того, что у полиции, как и у солдат на фронте, не хватало патронов; они кричали своим товарищам: «Не бойтесь, у них нечем стрелять, патронов нет»[202]. Но, как показали следующие минуты, это было не так. Полиция убила нескольких бастующих следующим залпом, в том числе женщин и детей.
Теперь настала очередь лидеров рабочих увязать войну и костромской бунт. Костромские большевики выпустили Прокламацию костромских женщин-работниц к солдатам, где говорилось:
Солдаты! К вам обращаемся мы за помощью. Защитите нас. Наших отцов, сыновей и мужей забрали и отправили на войну, а нас, беззащитных, безоружных, расстреливают здоровые, сытые стражники. Некому нас защитить! Защитите вы нас! <…> Нам говорят: работайте спокойно, но мы голодны и не можем работать. Мы просили, и нас не слышали, мы стали требовать, и нас расстреливали. Говорят, нет хлеба. Где же он? Неужели только для немца родила земля русская?[203]
На следующий день еще несколько костромских фабрик начали забастовку в знак протеста против арестов и расстрелов. Волнения скоро перекинулись на соседние районы. Фабричная администрация быстро согласилась на требования рабочих, но забастовка продлилась еще несколько дней, став ключевым моментом в возрождении стачечного движения в России. В считаные недели снова начались крупные волнения в регионе (на этот раз в Иваново-Вознесенске), вернувшись бумерангом в Москву [Флеер 1925: 90].
События в Москве и Костроме – лишь два примера (хотя и значимых) событий лета 1915 года, которые показали, что вся социальная динамика военного времени, вслед за движением русских армий и беженцев, развернулась на восток. Этнические конфликты, ускорение инфляции и открытое насилие поначалу наблюдались в зонах боевых действий. Затем они проникли, по крайней мере на уровне идеи, в сообщества Центральной России, но не находили явного выражения до кризиса, связанного с Великим отступлением. Надежда на победу растаяла, инфляция росла намного быстрее заработной платы, и недовольство расширилось до ощутимого предела. Необходимо было найти виновного. В первый год эта роль отводилась немцам и евреям, но время шло, и это объяснение казалось все менее убедительным все большему числу людей. Даже в прифронтовых местностях, где антигерманские и антисемитские настроения были в порядке вещей, например в Киеве, претенденты на роль виновного менялись. Образованное общество «было напугано нерешительностью и неустойчивостью правительственной власти», в то время как среди местного крестьянства наиболее распространены были слухи, что «все наши неудачи на войне происходили от измены высших начальников»[204]. Образованное общество Петрограда было напугано еще сильнее. Распространялись слухи о неизбежном дворцовом перевороте, удрученные граждане открыто говорили о разрушении военной и политической системы и вероятной победе Германии, и даже богатые и влиятельные люди, такие как состоятельный промышленник А. И. Путилов, признавались иностранным консулам, что «дни царской власти сочтены» [Гайда 2003:76].
Конец «священного союза»
Военные неудачи и социальные волнения, порожденные ими, преобразили политический ландшафт. Как отмечалось ранее, взаимные обвинения по поводу нехватки военного снаряжения вылились в успешную кампанию центристов, в результате которой военный министр Сухомлинов оказался козлом отпущения и 12 (25) июня был вынужден покинуть свой пост. Тот же животрепещущий вопрос нехватки снарядов заставил правительство учредить в мае новое Особое совещание по государственной обороне [Gatrell 2005: 90]. Хотя эта комиссия и являлась государственным органом, подчиненным Главному артиллерийскому управлению, в нее входили члены Думы и ряд крупных деловых людей Петрограда. Председатель Думы М. В. Родзянко был самым видным деятелем из тех, кто склонял Ставку к уступкам общественному мнению.
Однако всего этого было недостаточно, чтобы спасти «священный союз» российских политических партий и царя. В начале июня кадеты созвали партийную конференцию, на которой губернские делегаты обрушились с критикой на партийное руководство и политические взгляды таких людей, как их лидер П. Н. Милюков. Как признавал Милюков, идея созыва конференции исходила из «российской глубинки», и эти делегаты добились, чтобы их неудовлетворенность властями и партийным руководством стала предметом обсуждения[205]. Однако обсуждение «тактических» политических вопросов было отложено в повестке дня на третий и заключительный дни. Конференция началась с обстоятельного обсуждения ключевых вопросов, стоявших перед нацией. Список этих вопросов может служить барометром, показывающим, что именно либеральная интеллигенция считала важнейшими политическими темами момента: 1) аграрный вопрос, 2) инфляция, 3) финансы и налоги, 4) помощь жертвам войны и 5) национальные вопросы (особенно еврейский, украинский и польский, хотя предполагалось рассмотреть и другие (к примеру, армянский), если бы позволило время)[206]. Доклады и выступления по данным вопросам были хорошо продуманными. Некоторые, например доклад А. И. Шингарева о причинах и последствиях дороговизны, намного лучше освещал ситуацию, чем все, что в то время циркулировало в царском правительстве. Тем не менее многие делегаты нетерпеливо требовали перейти к вопросу политической тактики. А. С. Бесчинский из Таганрога заявлял:
Я не понимаю, как могут на конференции решаться научные проблемы о мировых причинах дороговизны и т. п.... пора прения прекратить, так как все приходят к одному тупику – к тому, что все дело в дезорганизации там, наверху. И надо поскорее к этому перейти[207].
Милюков оставил без внимания это требование, но не мог долго игнорировать его; конференция обратилась к политическим вопросам на вечерней сессии второго дня ранее намеченного в повестке срока.
Милюков выступил с докладом Центрального комитета партии о текущей политической ситуации и открыл прения. Практически все выступающие убеждали руководство занять более жесткую позицию. Г. Д. Ромм из Вильно (Вильнюса) заявил, что резолюции Центрального комитета «избегают называть вещи своими именами. Сказать, что правительство оказалось в войне недееспособным – мало; надо говорить о преступной деятельности правительства»[208]. Н. П. Василенко из Киева настаивал, что излишне дипломатичная и примиренческая формулировка политической программы стала результатом того, что руководство потеряло связь со страной:
Для партии к.-д. это момент критический: или она поможет спасти страну, или сама погибнет. На тезисах ЦК еще лежит печать старой тактики… Еще с августа (1914 г.) мы, в Киеве, ближе знали положение вещей и еще в декабре настойчиво добивались созыва конференции, чтобы поведать вам то, что вы только теперь узнаете. И если бы наш голос был услышан, может быть, многое сложилось бы иначе[209].
В этом отношении, как и в других, обсуждавшихся ранее в этой главе, темные времена для тех, кто находился ближе к линии фронта, наступили, как только началась война, но в Центральной
России только после Великого отступления опасность стала очевидна в полной мере.
Лидеры партии кадетов были не единственными, кому пришлось столкнуться с возмущением рядовых членов партии. Даже партия октябристов, принципиально сотрудничающая с правительством, переживала внутренние разногласия. Два самых видных члена партии, Родзянко и Гучков, изо всех сил старались прокложить курс в опасных политических водах 1915 года, но ни тот, ни другой не преуспели. К концу июня они даже прекратили издавать свою официальную газету «Голос Москвы» [Pearson 1977: 38].
В ситуации, когда правительство плыло по воле волн, а политические партии тонули в разногласиях, на передний план вышла необходимость в новых политических подходах. До военных отступлений деловая верхушка России имела мало понятия о потенциальной необходимости масштабной мобилизации экономики. После отступления же верхушка постоянно думала о мобилизации [Siegelbaum 1983:42-50]. Военные и политические неудачи инициировали обновление и в военной, и в политической сфере. В конце мая промышленные заправилы и лидеры быстро растущих общественных организаций по главе с Земским союзом и Союзом городов начали нащупывать пути для сближения. 24 мая (6 июня) газета «Утро России» опубликовала призыв к созданию «правительства национальной обороны», которое бы включало представителей этих быстро развивающихся общественно-политических сил. Воззвание было озаглавлено «Единство до конца!». 26-28 мая (8-10 июня) IX съезд представителей промышленности и торговли «подхватил знамя» и вынес на обсуждение призыв к реорганизации всей политической системы с созывом Учредительного собрания, что в конечном итоге вылилось в требование немедленного созыва Думы. Также делегаты призвали к более полной мобилизации промышленности на основе создания Военно-промышленных комитетов [Гайда 2003: 77]. В начале июня на съездах Союза городов и Всероссийского земского союза эхом прозвучали требования, озвученные ранее промышленниками, с добавлением программных положений о необходимости более систематической и эффективной организации тыловых и снабженческих служб в целом.
В целом, бунты в Москве и Костроме продемонстрировали опасное воздействие военных поражений на социальные взаимоотношения в Центральной России, а политическая система доказала, что и она неспособна выдержать бремя военного отступления. Общественные организации отреагировали на очевидную потребность и намеревались пробиться сквозь бюрократическую инертность и парламентские дрязги, явившиеся ответом правительства и Думы на летний кризис. Угроза, которую представляли эти новые организации, стала, таким образом, весьма существенной как для министров, так и для традиционной оппозиции, поэтому правительство и лидеры крупных партий с тревогой отреагировали на внезапное появление третьей политической силы [Pearson 1977: 45]. Как мы увидим далее, у правительства было немало возможностей для налаживания отношений с общественными организациями, однако кадеты, октябристы и прогрессисты имели более ограниченный выбор. Общественные организации позиционировали себя как патриотические, неполитические образования, предназначенные для оказания безвозмездной социальной помощи ради успеха военных усилий и ради всей нации. Что не менее важно, это были не пустые слова. Пока члены Думы спорили о будущем страны в салонах Петрограда, Союз городов и Земский союз (Земгор) вместе с Военно-промышленными комитетами обеспечивали производство перевязочных материалов и снарядов, медицинскую помощь и налаживали контакты по всей империи, призывая жителей к добровольному содействию. Подобная деятельность сильно затрудняла политические атаки на общественные организации. Единственная стратегия, взятая на вооружение кое-кем из думских членов, заключалась в том, что они критиковали участие в этих новых организациях на том основании, что сотрудничество с правительством неразумно или аморально. Причем подобные неоднозначные заявления исходили от людей, которые всего несколькими месяцами ранее ратовали за объедиение с властями.
Таким образом, более продуктивной стратегией как с точки зрения политики, так и военных усилий стала кооптация, то есть попытка создать новый центр российской политики, приверженный тем целям, которые активно отстаивали общественные организации, возглавляемые (в идеале) крупными партийными элитами. Эта стратегия имела то дополнительное преимущество, что была созвучна требованиям общественных организаций мобилизовать общество, в том числе за счет повторного созыва Думы и активизации ее деятельности. Действительно, у лидеров общественных организаций и думских центристов имелись общие цели, и они сходились в постановке диагноза стране в целом и военным усилиям в частности. Хотя они были сильно разочарованы стратегией и действиями руководства, у них имелось гораздо больше общего друг с другом, чем с царскими министрами.
Николай II также располагал спектром возможностей. Столкнувшись с ростом оппозиции, он мог не допустить участия общественности, отказавшись санкционировать деятельность общественных организаций и «нарушать чистоту» своего правительства, включив в него представителей «народа». Он мог распустить Думу и запугать всех несогласных ее членов. Он мог предпринять осторожные усилия по привлечению отдельных общественных деятелей в правительство и военные дела. Или же он мог взять на вооружение идею сотрудничества между престолом и центристами и создать себе имидж популярного и отзывчивого монарха в дни серьезной опасности. После размышлений Николай II решил использовать все варианты, за исключением последнего. Массовая политика его пугала, и он не был готов признать политические реалии, с которыми столкнулся. В октябре 1915 года он говорил Стэнли Уошберну: «Вы всегда пишете и говорите об общественном мнении, но у нас в России нет общественного мнения»[210].
Армии бежали, Польша трещала по всем швам, так что Николай II сперва прислушался к совету консервативных центристов (особенно Родзянко и Кривошеина, министра сельского хозяйства и самого влиятельного человека в правительстве). В июне и начале июля он отправил в отставку самых неудобных членов кабинета министров. Сухомлинов был смещен с поста военного министра, а три влиятельных консерватора (Н. А. Маклаков, В. К. Саблер и И. Г. Щегловитов) лишились занимаемых должностей в Министерстве внутренних дел, Священном синоде и Министерстве юстиции. Как мы видели, царь санкционировал создание особых совещаний, а вскорости также одобрил учреждение Военно-промышленных комитетов. В течение лета оппозиция требовала новых уступок, в том числе создания органов с более существенным представительством общественности, которые бы подчинялись не Совету министров, а непосредственно царю. Однако Николай II поддерживал линию консервативной кооптации всю середину августа, когда реализация этой стратегии вылилась в создание четырех Особых совещаний (по обороне, по топливу, по перевозкам и по продовольствию). Эти совещания объединяли различные политические фигуры, в том числе и из общественных организаций, однако оставались под непосредственным контролем министров. Ключевые министерства, такие как Министерство внутренних дел, пользовались значительной независимостью и властью в тех сферах, где пересекалась деятельность совещаний и министерств. Как указывает Питер Гатрелл, эти совещания были в равной мере умным ответом на вызовы со стороны либералов и уступкой им [Gatrell 2005:90-92].