— Как, не дают?! — возмутился Баженов. — Третьего дня жалование должны были выдать.

— Вот ты и разбирайся, ваше благородие, где наше жалование, а мы пока поспим: голодное брюхо к работе глухо, — рабочий отвернулся от Баженова и зашагал прочь.

— Смелый! — сказал Прокопий Елизарови. — Я бы его к себе в артель взял.

— Да, смелый, — согласился Баженов. — Но отчего жалование не выдали? Ну, задам я сейчас этому мошеннику, местному подрядчику! Давно надо было его взашей гнать!

— …А я тут при чём? — оправдывался теперь уже бывший подрядчик, сдавая дела Прокопию Елизаровичу. — Вы думаете, я в золоте купаюсь? Разорение, а не строительство! Деньги из казны дадут, так тут же половину положи в чиновничьи карманы — нешто вы не знаете, как у нас дела делаются?.. Вот, ей-богу, себе в убыток работал и рад, что вы с меня эту ношу сняли! — облегчённо перекрестился он.

— Так уж и в убыток? — буркнул Прокопий Елизарович. — Гляди, я все счета проверю, копейки не пропущу.

— Ох, господи, что за морока с этим Царицыно! Какое-то проклятое место! — сорвался Баженов. — Строим-строим, никак не выстроим; вечная нехватка денег! Возможно ли столь огромные здания строить столь малыми средствами: триста человек штукатуров наняты по контракту за восемь с половиной тысяч рублей, а выдано им только две с половиной тысячи, и когда они получат остальные шесть тысяч, неизвестно. А ведь сим рабочим надо идти по домам своим, — что же они принесут жёнам и детям?! А я, всё что занял в долг и получил за дом, истратил на крайние надобности по строению, и со всем тем ещё мучают меня поставщики, не дают нигде мне прохода. Надеялся я на эти сто тысяч от казны, но, видать, напрасно — и они уйдут, как вода в песок! Моего терпения более нету: убегу из Москвы, видит Бог, убегу, — стройте, как знаете!

— Ну, Василий Иванович, что ты разошёлся? — Прокопий Елизарович слегка похлопал его по плечу. — Кто же построит, как не ты?.. Ступай, брат, мы с тобой после потолкуем, — сказал он бывшему подрядчику, — а ты, Василий Иванович, давай, показывай чертежи да планы, и рассказывай о своих замыслах! Ничего, не сразу Москва строилась…

Проведя целый день в Царицыно, Баженов вернулся домой лишь вечером.

— Опять с утра не евши, так и уморить себя недолго, — говорила его жена Аграфена Лукинишна, накрывая на стол. — Дети забывать стали, каков их отец на вид; всё работа, да работа, дома совсем не бываешь.

— Что поделаешь, Грушенька, само собой ничего не сделается, за всем хозяйский пригляд нужен, — отвечал Баженов. — Потерпи: закончу Царицыно, легче будет.

— Да я не ропщу, — сказала жена. — Тебя жалко: почернел весь, осунулся; правильно папенька говорил — твоё ремесло хуже купеческого.

Аграфена Лукинишна происходила из калужских купцов, земляков Баженова. Её отец Лука Иванович Долгов, приехав в Москву, стал торговать пенькой и вышел в купцы первой гильдии. Он был трижды женат и имел четырнадцать детей; благодаря полумиллионному состоянию отца они были хорошо обеспечены, однако Василий Иванович женился на Аграфене не из-за богатства, а по давнему знакомству с семьёй Долговых.

Василий Баженов в кругу семьи.

Художник И.Т. Некрасов

После смерти Луки Ивановича семейное дело возглавил его младший брат Афанасий, с которым Баженова связывали не только родственные отношения: Афанасий тоже входил в масонское братство и был заказчиком строительства церквей, в которых отражались масонские символы. Одну из них — церковь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» на Большой Ордынке начали строить ещё при жизни Луки Ивановича, вторую — Сошествия Святого Духа на Апостолов, что на Лазаревском кладбище, собирались строить сейчас.

— Не приезжал ли дядюшка Афанасий Иванович? — спросил Баженов, торопливо хлебая жирные щи с бараниной. — Обещал сегодня быть.

— Как же, приезжал; не застал тебя и сказал, что к вечеру снова заедет, — ответила Аграфена. — Да вот, должно быть, и он — слышишь, в двери стучит? Пойду, открою; поесть не дадут, целый день человек не евши….

— Хлеб да соль! — войдя в комнату, сказал Афанасий Иванович.

— Спасибо! — отозвался Баженов. — Садитесь со мной, Афанасий Иванович, — подай дядюшке тарелку, Грушенька!