Написав ответ и вернув конверт на стену, я просидела у фонтана три часа. Я забыла, что голодна, забыла, что мне холодно. Проходившая мимо пожилая дама выговорила мне за то, что я не надела куртку. Честно говоря, меня трясло так, словно я сидела на стиральной машине, а не на каменном бортике фонтана. Только трясло меня не от холода, а от волнения. Женщина вернулась через пятнадцать минут с одеялом и накинула его мне на плечи. Сначала я отказалась, но она была настойчива. Наверно, привыкла заботиться о ком-то, но теперь заботиться было не о ком. Я поблагодарила ее, и она ушла, счастливая, что пригодилась кому-то. В последние годы я начала понимать это чувство.

Мужчина с галстуком-бабочкой подошел и поставил свой стол и стул перед стеной с конвертами. Меня он то ли не увидел, то ли не узнал, но за день до этого ему пришлось разговаривать, наверно, с сотнями людей. Да и что во мне такого запоминающегося? Наверное, я просто знала, что должно произойти нечто важное. Я знала это с той же уверенностью, которую почувствовала, когда земля качнулась под ногами и доставила меня в этот волшебный город. И это было не просто предчувствием или догадкой. Я знала. Может быть, я предполагала, что все окружающие меня люди тоже будут знать об этом, просто находясь в моем присутствии. Как будто, взглянув на них, можно было сказать, что чья-то жизнь вот-вот изменится. Я попыталась вспомнить, было ли у меня такое чувство по поводу девушки на мосту.

Еще один уличный музыкант устроился под аркой огромного сооружения передо мной. Слева от меня группа дошкольников, держась за руки, вышла на траву перекусить. Туристы позировали для фотографий; мужчина, одетый как мим, исполнял комедийный номер в центре площади; пара прошла мимо, спотыкаясь и качаясь от смеха так, что оставалось только удивляться, как они еще видят, куда идут.

Голоса отражались от углов и изгибов архитектуры, каблуки стучали по цементу, а если где-то и возникал крохотный звуковой пробел, его заполнял ровный шум извергающейся из фонтана воды. Второй час показался мне более шумным, чем первый, но к третьему все как будто стихло, и я словно смотрела телевизор с выключенным звуком.

Вот в этой ревущей тишине я и увидела его краем глаза и почувствовала, как потянулись к ушам уголки рта.

Ведя велосипед, он подошел к стене с конвертами. Пожал руку мужчине за столиком и указал на мой конверт.

Я наклонилась вперед, боясь, что он увидит меня до того, как я буду готова появиться. Со стороны могло показаться, что я подслушиваю.

Он прислонил велосипед к бедру и открыл конверт. На голове у него был велосипедный шлем, из-под которого торчали волосы. Его руки дрожали. Увидев записку, он ухмыльнулся. Мужчина с галстуком-бабочкой что-то сказал ему, и он радостно кивнул и торжествующе потряс кулаком.

Быть свидетелем того, как кто-то проявляет свои чувства в отношении тебя, не зная, что ты рядом, – в этом есть что-то особенное, даже волшебное. Его лицо просветлело, когда он вытащил письмо из конверта, и глаза расширились, когда он прочитал мой ответ.

Шансы велики. Кофе? Сейчас?

Я была тогда такая дерзкая и смелая.

Он поднял глаза, оглядывая толпу. Я на секунду подтянула одеяло к подбородку, чтобы успокоиться, потом уронила. Несколько волнительных и радостных секунд я наблюдала за ним с безопасного расстояния, но теперь была готова к тому, чтобы он увидел меня.

Мы встретились во второй раз. Он немного неловко протянул руку, я взяла ее, и мы обменялись рукопожатием, которое длилось долго, потому что никто из нас, казалось, не хотел отпускать.

Пожимая мне руку (и пожимая ее, и пожимая), он снова извинился за синяки на моем лице, о которых я забыла, но которые, вероятно, объясняли те участливые и жалостливые взгляды, которые бросали на меня в метро. Я сказала, что ему нужно перестать извиняться, и он тут же извинился за это. В какой-то момент я заметила, что вообще-то мы больше не пожимаем друг другу руки, но, пока мы стоим и разговариваем, они висят между нами, как узел в середине веревки для перетягивания каната, и ни один из нас не попытался отпустить.

Он рассказал, как катался по Центральному парку и наткнулся на проект «Музыкальные шкатулки» и как мой конверт привлек его внимание. Что это мой, он знал еще до того, как открыл конверт, – из-за песни, уличного музыканта и нашей странной первой встречи.

– Такая вот для меня выдалась неделя.

Я знала, что он имеет в виду.

Мы ничего не обсуждали, ни о чем не договаривались, мы просто шли через парк, по дорожкам и мостам, и наконец вернулись к небоскребам. Мы брели по переулкам, проспектам и аллеям. Он вел велосипед, шлем висел на руле. Должно быть, мы проходили мимо каких-то известных достопримечательностей – зданий и мест из различных фильмов и телесериалов, которые я видела и любила, – но мне ничего не запомнилось. Я была там, где всегда хотела быть, и вдруг, может быть впервые в жизни, мне стало безразлично, где я нахожусь.

Мы гуляли весь день и всю ночь, а потом и до следующего утра, пока у меня не начала кружиться голова, а в глаза и под подошвы ног словно насыпали песка. Тем не менее я не чувствовала усталости; я думала: Вот оно! Я влюблена!

Мы расспрашивали друг друга и рассказывали какие-то случаи; мы говорили и говорили обо всем на свете, наперебой, как говорят, когда язык не сковывают нервы, тщеславие или страх. Незнакомец становился другом, и это происходило невероятно быстро; чем больше я узнавала о нем и чем больше он узнавал обо мне, тем меньше становилась пропасть между нами. Я рассказала ему все. Я рассказала вещи, которые было бы неловко рассказывать кому-то, кого я знала, но я также рассказала вещи, которые было бы неловко рассказывать незнакомцу. Границы допустимого расплывались и исчезали.