«Она будет королевством без короля».
«А граф Тица?»
«Он будет убит».
«А Россия?»
«Ни войны, ни мира. Двадцать два года неясной обстановки, потом демократическая конфедеративная республика».
Во время этих сеансов много было сказано о том, что происходит с человеком после смерти, и о загробной жизни. Я спрашивала себя, верно ли хоть что-нибудь из этого.
«Конечно, жизнь продолжается в другой форме, фамка. Рождение и смерть очень похожи. И то и другое — части круга, который продолжается. Мы — бесконечно малая частица Бога во вселенной, и, когда мы создаем что-то прекрасное, мы отражаем Его».
Наконец, настал день, когда я смогла просигналить Вацлаву неожиданную новость: объявлено перемирие. Я, задыхаясь, взбежала вверх по лестнице, чтобы сообщить ему подробности, но он, прочитав условия, покачал головой: «Мир, мир. На таких условиях не может быть мира. Война будет продолжаться, но по-другому, в скрытой форме».
Теперь мы могли снова начать наши походы. Поднимаясь в Фексталь, мы должны были пройти через Силс-Марию, и я указала ему на дом, где Ницше жил и писал свою книгу «Се Человек». Вацлаву нравилась эта книга. С недавних пор он много читал новую работу Метерлинка «Смерть» и размышлял больше, чем когда-либо.
Новый балет Вацлава — хореографическая драма — продвигался быстро. Это должно было быть изображение сексуальной жизни, а местом действия был дом терпимости. Главным действующим лицом должна была стать хозяйка заведения, в прошлом красавица-кокотка, теперь старая и разбитая параличом из-за своей развратной жизни. Но, хотя ее тело и превратилось в развалину, ее душа не покорилась, и она неукротима в торговле любовью. Она торгует всеми любовными товарами — продает девушек юношам, молодых старым, женщину женщине, мужчину мужчине.
«Но, Вацлав, как ты сможешь выразить это?» Он стал танцевать и сумел передать в танце весь спектр сексуальной жизни. «Я хочу показать и красоту любви, и ее разрушительную сторону».
О своих планах на будущее Вацлав говорил так: «Начиная с будущей осени, если я еще не смогу вернуться в Россию, то создам собственную труппу, буду жить в Париже и танцевать». В это время Вацлав также попросил меня записывать его артистические идеи.
Снова начинался зимний сезон, и он обещал стать рекордным. Война, наконец, закончилась. Мы решили сделать наше первое Рождество в собственном доме и в мирное время радостным и были убеждены, что после печальных и бурных лет мы наконец плывем к спокойному счастливому будущему.
Глава 20
«Брак с богом»
День 24 декабря прошел в лихорадочных приготовлениях. В гостиную внесли и поставили возле камина большую сосну. Мы сами украсили ее. Это было прекрасное, тяжело нагруженное дерево, все в леденцах, игрушках, серебряных орехах и гирляндах, а на вершине Вацлав сам укрепил сияющую серебряную звезду. «Дерево для Кирочки». Вацлав критически оглядел его взглядом: он хотел, чтобы оно было очень красивым, и оно было таким. Нам нравилось готовить его к празднику. Вацлав помог мне аккуратно завернуть в серебряную бумагу подарки — по одному для каждого человека из прислуги. Кроме того, Вацлав вспомнил про многих детей и больных из деревни, мы обошли их и принесли каждому сверток с подарком.
Наш сочельник прошел мирно и счастливо. Кира широко раскрыла глаза, увидев прекрасное дерево, свечи на котором зажег для нее Татакабой, как она называла своего отца. На следующее утро я проспала допоздна, и меня разбудила вошедшая горничная. Она дрожала и была бела как бумага. «Ох, мадам! Когда я вошла в гостиную, то увидела, что рождественское дерево упало на пол. Это означает несчастье». Я вздрогнула. «Фамка, это глупость; это значит только, что оно потеряло равновесие, было перегружено с одной стороны. Не могу понять, как это вышло: я так аккуратно все сделал». Мы спустились вниз — посмотреть на дерево. Оно лежало там на полу, серебряные орехи рассыпались во все стороны вокруг него, а серебряная звезда разломилась на две части. Мы подняли дерево, привязали его, и я постаралась забыть об этом случае. В последние несколько недель перед этим Вацлав подолгу гулял один, теперь эти прогулки стали еще дольше; было похоже, что он над чем-то размышляет. Иногда я гуляла вместе с ним, и мы молча шли через лес, где тишину нарушало только журчание глубоко укрытого под снегом ручья, мчавшегося вниз с ледников.
В последнее время перед этим Вацлав не просил меня танцевать для него, как делал в предыдущие лето и осень, когда он просил меня замереть неподвижно на несколько минут, а потом начать танцевать и при этом просто стараться изгнать все мысли из ума. Вначале это меня удивило; потом я подумала, что это будет какой-то вид импровизации, которую Вацлав всегда считал «неартистичной». Он заверил меня, что это не импровизация. Через какое-то время я начала танцевать, странно околдованная узкими глазами Вацлава, которые он почти закрыл, словно хотел изгнать из себя все, кроме моего танца. Когда я закончила, он сказал, что я с изумительным техническим мастерством станцевала все роли его нового, недавно сочиненного балета (я этого не знала) — того, о котором он говорил: «пусть это исполнит Режан». Каждый раз я чувствовала себя так, словно выходила из транса, и странным образом делалась раздражительной в отношениях с окружавшими меня людьми.
Я часто спрашивала Вацлава о том, как он собирался развивать искусство балета, но он отмахивался от моего вопроса и снова погружался в свое великое молчание. Я не настаивала на ответе, потому что чувствовала: он создает идеи, которые я не всегда могу понять. Он видел на сто лет вперед, а у меня не было такого зрения. В таких случаях я вспоминала о том, как он умел разговаривать с учеными об их науке, причем всегда тоном знатока, и инстинктивно оказывался прав. Профессор Пихлер, великий венгерский математик, который тогда жил в Селерине и часто приходил к нам в гости, был поражен тем, что Вацлав не только понимал его проблемы, но был в состоянии обсуждать их с ним. Интерес Вацлава к механике тоже не ослаб. Он уже придумал устройство для притирания ветрового стекла автомобиля, а потом изобрел еще неизвестный тогда самозатачивающийся карандаш. «Фамка, пошли это Лоуренсу, он оформит патент». Я не принимала это всерьез до тех пор, пока кто-то другой не сделал то же открытие и не выставил свое изобретение на рынок. Теперь Вацлав пытался решить различные проблемы с механикой и упростить свою систему записи. Он работал до поздней ночи и ложился спать только на заре. Однажды, когда я лежала в постели из-за легкой простуды, Вацлав, который пил чай вместе со мной, подошел к окну и стал не отрываясь смотреть на озеро, которое снова было неподвижным и тихим. «Вацлав, что бы ты делал, если бы я вдруг умерла?» — «Работал бы, танцевал, творил, продолжал жить и воспитывал Киру». — «Ты бы не женился снова?» — «Нет. — Он стал говорить медленно, словно взвешивал каждое слово. — Брак — это когда человек встречает того, кто оказывается для него осуществлением его идеала, истины. Это происходит только раз в жизни, а с некоторыми людьми никогда. Нет, я бы не женился». — «Мы так счастливы, что иногда я почти боюсь, что случится какая-нибудь беда», — сказала я. «Да, иногда, должно быть, трудно продолжать жить, если тот, кого ты любишь, умер. Но мы должны продолжать. Мой дед был ужасным игроком. Он проиграл все, что имел, и застрелился; это было его большой ошибкой. Его жена умерла вскоре после этого. Это была трагедия».
Незадолго до этого разговора Вацлав начал делать покупки. К нам прибыли ящики с красками и пастелями. Я подумала, что их больше, чем нужно на год, но Вацлав объяснил: из-за войны возникла такая нехватка товаров, что разумнее сделать запас, пока есть время. Мне это показалось очень логичным.