Только в конце представления, когда Дягилев открыл дверь «в святилище», то есть на сцену, своим друзьям, элите светского общества и людям из артистических кругов Парижа, Вацлав понял, что происходит что-то совершенно необычное. Его окружила толпа украшенных великолепными драгоценностями дам и мужчин. Эта толпа становилась все больше, и каждый в ней задавал ему вопросы, которые Вацлав не мог понять, потому что не знал ни слова по-французски. Нувель и Гинцбург, как могли, отвечали вместо него. Раздавленный всем этим — массой вопросов, множеством машущих рук и силой порыва этого потока людей, которые все хотели встретиться с ним, пожать ему руку, коснуться его, даже посмотреть на его туфли, он так смутился и растерялся, что убежал в свою уборную. Василий встал на страже у двери. Дягилев вместе с друзьями и с теми, кто финансировал его дело, отправился на большой прием; но Вацлав попросил извиниться за свое отсутствие и, совершенно ошеломленный тем, что случилось, уехал обратно в гостиницу по освещенным фонарями улицам, оставляя по пути за спиной толпы восторженных зрителей и отчаянно желая быть дома.
Сергей Павлович терпеть не мог вставать рано и потому завтракал в постели, одновременно он принимал доклады своих секретарей, диктовал письма и читал поздравительные телеграммы. У Дягилева на окнах всегда были опущены ставни, а в комнате даже в полдень горело яркое электрическое освещение, словно он, как старая маркиза, боялся дневного света. Он говорил по нескольким телефонам сразу и неутомимо работал со своими техническими сотрудниками и друзьями, не имея почти ни одной свободной минуты: он должен был не только следить за всем, что касалось балета, не упуская даже мельчайших подробностей, но и выполнять не терпевшие отсрочки светские обязанности — заходить с визитом к покровителям и покровительницам, отдавать дань уважения великому князю и оказывать тысячу других мелких знаков внимания, чтобы удержать вокруг себя своих многочисленных сторонников.
На следующее утро после премьеры Вацлав оделся как всегда и хотел отправиться в Шатле на занятие. Но когда он надевал костюм, дверь распахнулась, несмотря на бдительность Василия, и в комнату ворвалась группа странных жестикулирующих людей. Сначала Вацлав подумал: «Бог мой, во Франции — то же, что в России: полиция устроила обыск по политическим причинам». Но это было совсем другое. Просто пришли журналисты и фотографы, которые отчаянно старались объяснить Вацлаву, что он — настоящая сенсация для Парижа, что высококультурная парижская публика уже назвала его «Бог Танца» и что теперь он — мировая знаменитость.
Вскоре Дягилев, Бакст и остальные вышли из своих комнат, выручили его и объяснили все это, после чего Вацлав покорно позировал перед фотоаппаратами. Он был на самом верху счастья оттого, что отклик парижской публики был таким быстрым и прием таким горячим, что парижане так хорошо понимают и так сильно любят его искусство.
Для Дягилева и артистов его балета устраивали праздники всюду, где они появлялись. Но Вацлав очень редко бывал с ними, потому что не любил даже самые маленькие изменения в распорядке своего дня.
Утром он выпивал несколько чашек чаю, а потом ехал в театр на урок к маэстро Чекетти. Затем была репетиция у Фокина и после нее, примерно в четыре часа, поздний ленч с Дягилевым у Ларю, где всегда собирались Бакст, Бенуа, Гинцбург и наиболее близкий круг балетоманов. С каждым днем их толпа увеличивалась, потому что каждый друг приводил своих друзей — французских и английских музыкантов, художников и актеров, Гинцбург приводил своих друзей — международных банкиров, а Нувель — государственных деятелей и дипломатов. Таким путем Вацлав встречался со всеми, кто имел большое значение в международных кругах, и все время молча наблюдал за ними.
После ленча он ездил на прогулку в Булонский лес, обычно с Нувелем или Бакстом. Они проезжали под зелеными липами и конскими каштанами, мимо озера, где дети спускали на воду свои игрушечные лодочки, мимо Арменонвиля с его зонтами от солнца и веселыми столиками и медленно возвращались, оставляя за спиной длинную тень Триумфальной арки, назад в гостиницу, где массажист Вацлава в течение часа растирал его мышцы, чтобы дать им отдых. Потом Вацлав еще час спал в темной комнате. В половине седьмого Василий будил его, и они вместе отправлялись в Шатле на вечернее представление.
Кроме уже названных спектаклей, новинками сезона были «Клеопатра», «Сильфиды» и «Восточные мотивы».
«Павильон» нес в себе несомненные признаки новизны в искусстве и позволял увидеть подлинную силу Фокина, но в этом балете не было таких сенсационных нововведений, как в «Клеопатре». «Ночь Клеопатры» первоначально была создана для сцены Мариинского театра на сюжет известного произведения Теофиля Готье, где эта царица ищет себе на одну ночь любовника, который пожелает умереть на заре. Фокин, который на сцене императорского театра мог осуществить лишь малую часть того, что хотел сделать, постоянно получал просьбы ставить балеты с благотворительными целями; в этих постановках он имел полную свободу делать то, что желал, и занимал в них цвет балетной труппы. Для единственного благотворительного представления он заново поставил «Клеопатру», причем в поисках новых костюмов для нее обобрал все императорские костюмерные. Копья, которые раньше использовались в старом спектакле Петипа «Дочь фараона», шлем или щит из «Аиды», несколько платьев из «Евники», немного освеженные с помощью краски и ниток, выглядели восхитительно. Он заказал новую оркестровку музыки Аренского, включил в нее отрывки из работ Лядова, Глазунова, Римского-Корсакова и Черепнина и сделал из этого балета настоящую трагедию в танце — не пантомиму, а драму, где словами были жесты персонажей и движения кордебалета, выполнявшего функцию хора. Лица артистов не каменели в застывшей улыбке, а отражали то желание, то горе.
Теперь, для Дягилева, Бакст создал совершенно новые костюмы и огромную декорацию в виде архитектурных конструкций. Эта величественная сцена, окрашенная в роскошные цвета, создавала атмосферу правдоподобного фантастического Египта, которая мгновенно подействовала на зрителей как восхитительный легкий наркотик.
Музыка еще больше переносила их в Египет, и в момент появления артистов публика была вполне готова воспринять впечатление, которое исполнители желали создать своим танцем. Пространство между огромными красными богами, стоявшими вдоль границ высокого зала, было двором храма. Сзади, между другими колоннами, был немного виден сверкающий Нил. Вацлав в роли молодого солдата и Карсавина в роли девушки-рабыни входили в храм, неся за концы висевшее между ними покрывало. Их вход — это па-де-де, но не обычное адажио в костюмах персонажей, а танец любви. Царицу приносили в паланкине, который мог бы быть покрытым росписью саркофагом. Когда ее опускали на пол, рабы виток за витком снимали с нее покрывала, в которые она была завернута. Под ее скамьей сидел, согнувшись, черный человек-пантера, который жаждал убить молодого воина, когда тот, беспомощный перед влекущей силой чар царицы, шел к ней из тени храма. Роль Клеопатры была мимическая, а не танцевальная и создана в полустилизованной манере — не совсем в стиле египетских иероглифов, но в их духе.
Ида Рубинштейн с ее красотой и великолепным телом идеально подходила для этой роли. Молодая рабыня, которую танцевали поочередно Карсавина и Фокина, была движущей силой действия до того момента, когда Нижинский в невероятном огненном порыве вылетал на сцену. Затем были мрачное шествие негров, мощный танец массивных евреек, в котором качались они сами и колебались из стороны в сторону их украшения, и, наконец, неистовая вакхическая пляска пленных греков, танец безумного дионисийского экстаза, который вели Карсавина и Павлова. Здесь это был лишь один танец в балете, но потом его дух много лет жил в «Вакханалии» Павловой.
Свобода владения всем телом, вид самого этого тела, которое просвечивало в разрезах шелковых шаровар, груди, которые подскакивали при движении под прикрывавшей их золотой сеткой, распущенные волосы, огромные прыжки эфиопов, напряженность драмы и постоянное ускорение темпа музыки с кульминацией в конце были достижениями такого уровня, что им стоило бы посвятить отдельную главу в любой книге по истории танцевального искусства нашего времени.
Вечернее представление началось балетом «Сильфиды», в котором Вацлав танцевал с Павловой и Карсавиной. Это было чарующее воспоминание о романтическом стиле Тальони, памятник формальной хореографии, который был создан Фокиным на музыку Шопена. Бенуа одел танцовщиц в длинные пачки Викторианской эпохи, снабдил хрупкими крыльями с алмазным блеском и поместил на фоне печальной романтической декорации, изображавшей развалины заброшенного храма. Вацлав считал, что его роль в этом балете — воплощение самого Шопена, и поэтому внес в свой танец самую сущность славянской мечтательности и томной нежности.
В белокуром парике, локоны которого свисали до плеч, одетый в белые облегающие штаны, крепдешиновую рубашку и черный бархатный жилет, Вацлав танцевал так, словно его тело ничего не весило. Каждый раз, когда он опускался вниз, возникало ощущение, что он уже взлетает вверх — как резиновый мяч, который, чем сильнее его ударяют об пол, тем выше поднимается потом. Он в буквальном смысле слова плыл в воздухе и на секунду застывал на одном месте. Его невероятная способность почти летать приводила публику в изумление, а его десять антраша были еще одним чудом: никому не удавалось исполнить подряд больше чем шесть антраша или, в редких случаях, восемь.
У зрителей замирало дыхание, когда он одним прыжком перелетал всю сцену от авансцены до кулис. Он не останавливался ни на одну секунду, потому что даже паузы заполнял отголоском предшествовавшего движения и заставлял зрителей чувствовать, что это последнее движение перед паузой и будущее первое движение после нее сливаются в единое волнующее целое. Вацлав никогда не останавливался для подготовки к прыжку, подобно другим танцовщикам, как бы труден ни был прыжок. Позже он объяснил мне, что танцевать нужно так же просто, как человек делает один вдох после другого: каждый шаг — отдельное действие, но, несмотря на это, должен выглядеть естественным и гармоничным следствием всего предыдущего действия. Поэтому его танец развивался в нескончаемом и неизменном волнообразном ритме, создавая у зрителей ощущение чудесной, не выразимой словами красоты.
Его королевское антраша произвело фурор среди балетных артистов и знатоков балета. Но он так хорошо понимал технику танца, что никогда не давал ее почувствовать.
У Вацлава были идеальные пропорции тела. Весил он около ста тридцати фунтов[16].
Мышцы ног у него были так сильны, что прочные мускулы-связки на бедрах выдавались под кожей как выступы в форме дуг. Необыкновенно сильными руками он мог так легко отрывать от пола и поднимать в воздух своих партнерш, что казалось, будто он держит всего лишь соломенную куклу. Он не держал девушку обеими руками за бедро, как другие танцовщики, а поднимал одной рукой прямо с ее места рядом с ним.
Руки он держал — если не исполнял танец в определенном стиле, где костюм и жесты обуславливались природой роли, — всегда в простом и естественном положении, сильно сближая их пальцы. Он говорил мне, что тот, кто желает научиться красиво держать руки, всегда должен смотреть на детей. Невозможно увидеть, чтобы ребенок, поднимая руку, вытягивал при этом мизинец. Весь его танец был проработан до мельчайших подробностей.