Тетя Сергея Павловича оказала огромное влияние на его жизнь. Эта необыкновенная женщина была мастерицей в ручных работах, талант к которым имеют все русские женщины, и организовала в своих имениях первые художественные школы для крестьян.
Отец Сергея Павловича хотел, чтобы сын стал, как он сам, военным, но тетя ободрила племянника и дала ему силы выбрать другой род занятий.
Даже в очень раннем возрасте Дягилев был настоящим денди. Его очаровательные манеры, элегантные и весьма своеобразные, очень шли к нему. Разговаривая, он жестикулировал одной рукой и щелкал пальцами другой; этому он научился у какого-то взрослого мужчины, которым восхищался.
Сергей Павлович приехал в Санкт-Петербург, чтобы завершить свое образование в школе Мая. Он тогда в первый раз оказался в столице, но скоро почувствовал себя так, словно жил в ней всю жизнь. Манеры у него были не провинциальные, а светские. Его дядя, министр внутренних дел, сразу же ввел его в придворное общество. Рекомендательные письма помогли ему познакомиться с Вальтером Нувелем, молодым человеком из хорошей семьи и его ровесником, который проявлял интерес к музыке, собрал вокруг себя небольшой кружок художников и писателей и нравился ему гораздо больше, чем официальное общество. Нувель представил его Александру Бенуа, молодому художнику, имевшему французских предков, который позже стал его близким другом и советчиком. Бенуа, известный во всем мире специалист по XVIII веку и великий знаток живописи, позже создал очень многие из знаменитых декораций к спектаклям Русского балета. Он уже имел прочную славу и считался в официальных кругах самым подходящим заведующим для Эрмитажа — императорского музея искусств. Нувель, Бенуа, двоюродный брат Дягилева Филосовов[6], другие молодые артисты и молодые люди, изучавшие искусство, вскоре стали очень хорошими друзьями и постоянно были вместе. Все вместе они слушали самую новую музыку, смотрели самые новые картины и обсуждали самые новые идеи, принесенные из Парижа. Эта группа действительно была тем, чем ее стали называть позже, — артистической лабораторией, и Дягилев незаметно для остальных очень быстро с присущим ему восхитительным изяществом взял в свои руки этот маленький кружок — стал его главой и начал управлять артистической судьбой своих друзей. В его указаниях вкрадчивости было столько же, сколько силы и твердости. Бенуа знал живопись и знал музеи так хорошо, словно был их владельцем, и делился с Дягилевым своими богатствами — вкусом и опытом — при каждом подходящем порыве чувств и каждой подходящей возможности.
Дягилев учился в Санкт-Петербургском университете. Он учился блестяще, но был настолько богат, что не имел необходимости приобретать какую-либо профессию. Унаследованная им любовь к музыке привела его в консерваторию на курс гармонии к Римскому-Корсакову, и Дягилев стал настоящим пианистом-виртуозом; поскольку у него был приятный баритон, которым он гордился свыше всякой меры, он изучил и пение. Он пробовал в искусстве все пути, проверяя, есть ли у него какое-либо артистическое призвание. На втором году своих занятий он дошел даже до того, что написал отрывок оперы в стиле Мусоргского; этим композитором он горячо восхищался и считал, что Мусоргский был в определенном смысле его открытием. Но когда он дал прослушать этот кусок из оперы кружку своих друзей, Филосовов, Бенуа и Нувель честно сказали ему, что его музыка — попурри из чужих мелодий. Правильность их мнения подтверждают слова его учителя Римского-Корсакова, который примерно через три года, когда Дягилев закончил учебу, сказал: «Сережа, делай все, что хочешь, но пообещай мне, что никогда не станешь композитором». После этого Сергей Павлович отказался от всякой мысли о том, чтобы стать музыкантом, но все же он понимал музыку и верно судил о ней. Художники говорили, что в живописи он всегда был дилетантом, но музыку знал глубоко. Тут он был похож на Дизраэли, про которого говорили, что писатели называют его хорошим политиком, а политики хорошим писателем.
Дягилев быстро освоился с изысканностью столичной жизни. Его новые друзья, люди менее современные, с трудом привыкали к широкому размаху его жизни. Он вел себя среди них как боярин среди своего маленького двора — поощрял, осуждал, ставил один нераскрытый талант рядом с другим неизвестным дарованием, составлял планы и делал так, чтобы о нем узнали там, где нужно. Возможно, самая уникальная сила Дягилева была в его способности увлечься какой-то идеей, трудиться как раб для ее осуществления, после тяжелейшей работы осуществить задуманное, а потом вдруг пойти против своего достижения, осквернить и унизить его. Его отношения с людьми всегда зависели от возможности повелевать. Только он должен был напрямую вдохновлять другого, давать толчок творчеству.
В это время Дягилев встретился с молодым художником-евреем, гордым, чувствительным и необычайно одаренным. У нового знакомого был удивительный талант к созданию театральных декораций, и Сергей Павлович, действуя тут предложениями, там наставлениями, привел его в свой кружок. Художника звали Лев Бакст. Ко времени своей встречи с Дягилевым он уже сам по себе был хорошо известен. Его протежировал великий князь Владимир, благодаря влиянию которого Бакст получил от правительства поручение написать картины для Министерства флота. Бакст был выпускником Санкт-Петербургской школы изящных искусств, а затем учился в Париже у финского художника Эдельфельда. Но его настоящим учителем был Врубль[7].
Бакст перенял у него его безумные цвета и сделал смелое нововведение — принес их на сцену. Именно Врублю пришла на ум идея отказаться от декорации-конструкции и рассматривать всю сцену не как искусственную реальность, а как живую картину. Бакст был художником санкт-петербургской школы, как до него другие художники принадлежали к тосканской, римской или венецианской школе. Эта школа противостояла московской школе, не такой утонченной и менее западной, чем столичная.
Дягилев высоко ценил Бакста, защищал его, а когда успех художника казался слишком несомненным, покровитель умел кольнуть его недоверием: «Ну конечно, я считаю, что Лев пишет восхитительные вещи — такой колорит, такой вкус и такая очаровательная старомодность». Возможно, Дягилев просто давал понять, что Бакст всегда был хорошим декоратором, даже когда он только что открыл Бакста, но есть и другие настолько же талантливые люди.
Дягилев был весь пропитан светскостью, и сбросить ее с себя для него было невозможно. Он, Нувель, Бакст и Бенуа часто выезжали на прогулки в Царское Село. Жарким летним днем они выезжали из душного города в каретах, наполненных корзинами с едой и выпивкой, и по широким аллеям ехали до Ориенбаума[8].
Нувель при этом насвистывал мотив из оперы, которая шла накануне вечером, Бенуа ждал, пока откроется вид на замок, построенный на краю маленького озера, что-то вроде Марли-ле-Руа в Петергофе. А когда они приезжали и расстилали скатерть на траве, Дягилев, беспомощный под открытым небом, мог только слабо улыбаться, мечтая о настоящих столе и стульях, о белой скатерти и бокалах для вина, к которым он привык.
В это время Дягилев закончил изучение права и музыки и отправился в свою первую поездку по странам Запада. Для него, в отличие от других молодых людей, это путешествие было не только завершением образования. Для Дягилева это была первая попытка узнать, что может быть сделано в широком мире и что он может сделать.
В это время было в самом разгаре время «конца века» и «искусства для искусства», и артистический мир находился в большом волнении. В 1894 году Дягилев встретился в Дьепе с художником-портретистом Эмилем Бланшем и молодым англичанином, чьи работы, вошедшие в «Желтую книгу», сделали знаменитым имя Обри Бердслея. В этом приморском курортном городе, населенном наполовину английскими художниками и светскими людьми, наполовину фламандцами и французами, приезжавшими отдохнуть на праздник, были казино и пляж, и молодой русский путешественник, который был больше французом, чем сами французы, гулял, смотрел и слушал. Там людей удивляли и производили на них впечатление его свободные манеры и облик денди — маска западного человека, под которой он скрывал неугасимый огонь, вечно тлевший в его непостижимой славянской душе. Русские друзья прозвали его «Шиншилла» из-за того, что в волосах у него была одна белая прядь.
Когда Дягилеву задавали незначительные вопросы о России, он загадочно медлил перед тем, как ответить. Он никогда не подтверждал и не отрицал лестные для него слухи, которые, похоже, всегда следовали за ним. Возможно, он и в самом деле был незаконным сыном одного из Романовых, возможно, не был — кто может сказать наверняка? Вскоре он стал настоящим завсегдатаем бульваров и полюбил Париж. Это была любовь такая сильная, какую мог испытывать только приемный сын Парижа, всеобъемлющая и страстная.
Дягилев сделал широкий жест — заказал Бланшу портреты своих двоюродных братьев и вернулся в санкт-петербургское придворное общество с твердым решением не быть юристом и не поступать на государственную службу, а объединить молодых русских артистов в группу, которая не будет такой беззастенчивой, как академическая школа, рассылавшая выставки своих исторических картин по всей империи. Дягилев видел в Париже импрессионистов и понял, что у русских есть направление, которое можно разрабатывать как богатую рудой жилу, — русская фантазия.
Он начал регулярно ездить между Санкт-Петербургом и Москвой, сближая артистов из одного города со своими друзьями из другого. В столице у него был постоянный стол в гостинице «Европейская» для членов его кружка, куда входили Бакст, Нувель, Бенуа, художник и последователь тибетских мудрецов Рерих, Малявин, великий конструктор Головин, критик Осовский, князь Аргутинский-Долгорукий, отличавшийся высокой культурой любитель, и генерал Брезобразов[9], глава балетоманов Мариинского театра, старый солдат, который изучил балетную технику и знал форму ног каждой балерины намного лучше, чем стратегию или баллистику.
Хотя Сергей Павлович мало ценил обаяние и красоту женщин, он всегда находил время на то, чтобы щедро одарять своим вниманием тех людей, кто занимал видное место в искусстве или обществе и вел за собой других. Перед его чарующими манерами нельзя было устоять, и его власть росла благодаря пленительным улыбкам, которыми он очаровывал всемогущих санкт-петербургских дам. Он всегда находил время на то, чтобы прийти на чай в нужный дом, целовать руки, державшие больше всего возможностей для власти, сказать несколько забавных слов и уйти во дворец раньше, чем на приеме узнают, что он приходил или что он ушел. Он разумно закладывал основы своего дела.
В Москве у него была примерно такая же представительная и сильная группа друзей, на которых он мог положиться. В ней были придворный художник Серов и декоратор Коровин, был главный критик московской печати Кашкин, и далеко не последние места в ней занимали два богатых купца — Оструков и рыбный и икряной магнат Савва Мамонтов, который материально поддерживал Шаляпина и построил те красивые театры, с которых начался Художественный театр Станиславского. Движения, которые вдохновлял Дягилев, и театры Станиславского были двумя величайшими событиями русского ренессанса, и они родились из искусства и традиций Императорских театров.
Вдохновленный впечатлениями от поездки на Запад, Дягилев организовал первую выставку работ современных французских и английских художников в частных галереях Музея Штиглица, и в 1897 году состоялся его официальный дебют в качестве «организатора» в мире искусства. Официальные критики польстили дебюту, отметив его самым горячим неодобрением. Но общество, которое всегда было мощной опорой для Дягилева, превратило его неудачу в светский успех: люди стали приходить в огромном количестве, чтобы поддержать Сергея Павловича.
Нападки критиков ничуть не охладили пыл Дягилева, и в следующем году он организовал в этом же маленьком музее выставку молодых и старых русских художников — Бенуа, Малявина, Врубля, Репина, Серова, Сомова, Коровина и Левитана.