– Их Церковь открывает, для перевоспитания грешников, – ответил Тух, – тех, кто больше всего упорствует в своем грехе, кому ни проповеди, ни соборы не помогают.
– Вроде моего соседа? Его уже столько на соборе песочили, а он все пьет и пьет, и песни орет каждую ночь, – встрепенулся Ярин. Едва вернувшись из Сталки, он вновь стал слушателем застенного концерта в трех действиях и почти без антрактов. Гоблинская семейка за стеной становилась все громче и громче день ото дня, так что парню были интересны любые потенциально полезные меры воспитания.
– Да ну, это разве грех? Это так, ерунда, выпил человек, с кем не бывает, – возразил Тух, и Тарп поддерживающе закивал головой, – нет, я имел в виду еретиков, тех, кто хулу на церковь возводит, или на Императора. При Тарешьяке таких казнили, но Император Галык милостив, поэтому повелел их исправлять молитвой, постом и работой до тех пор, пока они не вернуться в лоно церкви и не возлюбят ее всем сердцем.
– Но это неважно, – сказал Тарп, глядя на вытянувшееся лицо Ярина, – твоя тетка ведь ничего такого не делала, правда? Да и потом, кто о ней знать-то мог. Разве ты вообще кому-то про нее рассказывал?
– Только вам с Илкой, Эжану…
– Ну вот видишь, – Тарп не заметил того, как внезапно замолчал Ярин, – беспокоится не о чем. К тому же в Сталке никакого Монастыря нет, только храм деревенский, а за тридевять земель ради нее одной никто не поедет.
– Точно. Не бери в голову. Просто сын увез его домой, – ободряюще добавил Вадай.
– Как бы это проверить? – с надеждой спросил Ярин, – может быть, можно как-то поискать ее в Монастыре?
– Не выйдет, – покачал головой Тух, – туда и раньше-то посторонних не пускали, а зимой еще и вооруженную охрану зачем-то приставили.
– Да и незачем, – добавил Вадай, – попробуй лучше вспомнить, из какого города сын твоей тетки. Напиши ему письмо, да и дело с концом. Вот увидишь, он просто пригласил ее домой погостить, в настоящий город, чтобы она в глуши не мучилась. Или, может, дети у него появились, вот нянька и понадобилась.
Этим же вечером Ярин отправил Алехею письмо – вроде он верно припомнил его адрес, Латальградский университет, кафедра чародейства. Парень написал Алехею письмо, в котором коротко рассказал о себе, и об исчезновении Орейлии. Это несколько облегчило груз на его душе, хотя и не успокоило парня полностью – он всю ночь проворочался без сна. Успокаивающие слова Вадая помогали лишь частично – Ярин то вновь начинал ругать себя за неуместные откровения на экзамене в Академию, то мучительно и безрезультатно пытался решить загадки домика в Железном лесу – исчезнувший сундук, отодвинутый шкаф, оставленные вещи… А ведь Орейлия предчувствовала что-то недоброе еще тогда, весной, когда отправила его в Назимку! От всех этих мыслей, или оттого, что в поезде на обратном пути парня продуло, после полуночи у него вдобавок разболелось ухо, да так, что к утру Ярин уже не мог думать ни о чем другом.
– Что-то ты неважно выглядишь, внучек, – с ходу заметила бабка Калыта в необъятном цветастом халате по моде тролльих земель – выросшие зажатыми между хмурым свинцовым небом и землей, покрытой снегом до трех четвертей года, тролли любили все пестрое, яркое. Калыта проснулась первой на этаже, и обнаружила Ярина на общей кухне с красными глазами и стаканом чая в руке.
– Ухо болит, – пожаловался Ярин.
– Есть один хороший рецепт народный. Свари яйцо, заверни в полотенце, да и приложи к уху.
Ярин послушался, сварил яйцо, но только он приложил его к уху, как в дверном проеме нарисовалась другая старуха, Жирка, маленькая и сухонькая степная гоблинша с плотно сжатыми губами и глазками-щелочками.
– Ты чой-то тут такое делаешь? – поинтересовалась она.
Ярин объяснил.
– Слушай поменьше эту полоумную, – сказала Жирка, – у нее от настоек и грибов уже последние мозги усохли.
– Это у меня-то усохли? – комнатушка Калыты находилась на другом конце коридора, но каким-то неведомым образом она узнала, что говорят о ней, и тут же вернулась.