Формальным поводом к обсуждению послужила огромная, дурно пахнущая куча в коридоре на первом этаже, прямо перед дверью одного из жильцов. Куча пролежала в подъезде уже две недели, и до сих пор никто не решался подступиться к ее уборке. На третий день ее залили какой-то алхимической гадостью, чтобы поотбить запах. На седьмой день над кучей, на парадной двери общежития и на общих кухнях возникло написаное твердым старушачьим почерком послание в стихотворной форме, просвещающее читателя относительно некоторых аспектов гигиены, правил совместной жизни и необходимости убирать за своими собаками – притом, что крупных собак в общежитии не было, а мелкие при всем желании не смогли бы стать причиной столь большого недоразумения. Куча, меж тем, лежала и прела.

На соборе провели небольшое разбирательство, но сознаваться в авторстве никто не хотел, и, хотя остальные жильцы были людьми довольно приличными и уж в любом случае понимали разницу между уборной и парадной, обвинить Тишко напрямую никто не решился: доказательств не было, а самоочевидность таковым не считалась. Поэтому гоблинам в очередной раз припомнили все остальное: и шум по ночам, тянущийся из их жилища мерзкий запах плесени и мусора, и даже лестницу, покрытую высохшими плевками Тишко. Все, от молодых матерей до почтенных старцев, выговаривались, трясясь от негодования.

Когда обвиняющие речи закончились, Ринка встала и, всхлипывая, произнесла весьма жалостливое, хоть и несколько бессвязное, оправдание:

– Ну конечно мы иногда, так а без греха-то кто? Бывает, что уж тут. Но вы ж понимаете, жисть-то такая, как же тут маленько не, ну? А ежели вы про тот случай, когда он того самого, ну за это мы извиняемся, что ж тут сказать? А что синяки, так это она давеча со стула упала, егоза, места никак себе, да и потом у ребенка-то завсегда. Так из сил выбиваешься, чтоб одеть-накормить, а они что? Вот и получается. А за тот случай мы извиняемся! Так уж получилось, ну не сдержался, а кто без греха-то? А что под дверью у Пахора – так а что он ему хи да фи, не поздоровается никогда! Я вот ему завсегда здравствуйте, а он фу-ты ну-ты. Вот и получилось. А стекло, ну поиграл, а кто без греха? Он же ребенок! А вы не серчайте, дети-то всегда накормлены-напоены-одеты, из сил выбиваемся, а делаем! А за случай тот, ясно дело, извиняемся. Кто ж без греха? У ребенка завсегда фи да хи, а они что, и мы иногда. Ну?

После выступления Ринки все негодование общественности куда-то испарилось – бабы даже достали носовые платки, чтобы промакнуть сделавшиеся влажными глаза. Поэтому никакого решения толком принять не удалось, да и вариантов у собора было немного. Гоблины имели весьма далекое отношение к цеху Елсея, за которым числилось общежитие: отец Ринки когда-то работал в нем грузчиком, пока не упился до смерти. Несмотря на это, речь даже близко не заходила о том, чтобы выставить хулиганов на улицу: во-первых, бесчеловечно лишать семью с детьми единственного жилья, а во-вторых, едва ли не половина жителей имели с цехом ничуть не более тесные связи. Сдать родителей гвардейцам для перевоспитания в тюрьме тоже никто не решался: ведь дети останутся без мамы с папой! Ярин был уверен, что, по крайней мере, для Асы общество родителей было гораздо хуже, чем его отсутствие, но… Ведь это кощунство! Отнять ребенка у матери! Нет, о таком и подумать было нельзя – а уж сказать на соборе и подавно. В итоге, вдоволь наговорившись и выпустив пар, участники собора ограничились тем, что вынесли слегка выпившему прямо с утра Тишко и красной от смущения Ринке очередное последнее предупреждение и требование ликвидации кучи, которое было исполнено на следующий день. Однако, чистый эффект от заседания собора был совершенно несоразмерен потраченным словам и нервам.

Всю эту бессильную соборность Ярин понять решительно не мог. Пьяные выходки гоблинов мешали жить всему дому – собравшиеся были единодушны в своем негодовании. Но любые конкретные предложения даже подавались полушепотом, как будто высказывающий с трудом находил в себе смелость их озвучить, и порождали лишь неловкое молчание собора, непременно прерывающееся фразами «ну нельзя же так» и «надо дать еще один шанс». Никто не решался взять на себя ответственность за решение, которое, как и все разумное и правильное, было довольно жестоким: предложить гоблинам выбрать, хотят ли они жить по-людски в доме, или по-звериному – на улице. Впрочем, когда Ярин возмущенно рассказал о произошедшем на соборе Тарпу, тот нахмурился и ответил весьма недовольно:

– А кто тебе сказал, что он живет по-звериному? Сам-то ты, предлагая выставить его на улицу, как человек поступаешь? То-то же. Люди должны быть друг другу братьями. Ну да, он, возможно, немного выпивает… но ведь не от хорошей жизни. Он болен и несчастен, верно. Но почему ты вообразил, что ты лучше него? Не забывай про Равенство! Это и есть суть нашего народа!

И вот снова утренний концерт – наглядное следствие сути имперского народа. И трех дней не прошло с вынесения последнего предупреждения, как больные и несчастные сего общежития, напившись, устроили утреннюю драку. Ярин добрался до общей туалетной комнаты, расположенной в конце коридора, вытащил из кармана кубик каменного огня, ввинтил его в оловянный светильник, тем самым включив его. Каждый жилец вворачивал свой собственный каменный огонь в общем туалете, несмотря на очевидные неудобства этого подхода. Скидываться на общее освещение никто не желал: ведь какой-нибудь дед мог просидеть в туалете и час, и два – что же, все будут за него платить? Каменный огонь стоил денег, пусть и небольших – в Империи этот минерал был в достатке.

Открыв кран и услышав доносящийся из него лишь свистящий хрип, парень застонал. Все еще! По идее, вода должна была поступать в дома с ближайшей водонапорной башни. Присматривать за этим должен был старенький чародей, которого все называли лентяем и трутнем за то, что он практически не вылазил из своего кабинета. Однако два месяца назад он то ли напился до чертиков, то ли попал под поезд, то ли растворился в воздухе вместе с семьей – варианты у разных рассказчиков были разные, но в одном сходились все: на работе он больше не появлялся. Тут-то и оказалось, что он не просто сидел и пил чай, а единственный в округе обладал уникальным знанием о переплетении водоносных труб, кранов, насосов и клапанов, и поддерживал слаженную работу всей системы не ежедневными героическими усилиями, а легкими, еле заметными ремонтами тут и там. Водопровод намертво встал; присланный на замену нетрезвый слесарь каждый день обещал, икая, наладить подачу воды завтра.

Ярин оделся, сходил с ведром к колодцу во дворе, вернулся, разделся и, наконец, умылся, почистил зубы порошком, сделанным из соды, соли и мятной отдушки, и приступил к бритью, взбивая помазком из беличьей шерсти мыло в густую пену. Поднеся бритву к лицу и проведя ей по щеке, Ярин дернулся – она успела затупиться, но по какой-то причине бритвенные лезвия внезапно исчезли из всех окрестных лавок, и достать их не удавалось уже неделю. Кое-как соскоблив с лица щетину, парень отправился на общую кухню, сварил себе пару яиц всмятку, приготовил бутерброд с маслом, и заварил бурый, мутный напиток под названием «пшеничный кофе».

Вернувшись с тарелкой и чашкой в комнату, Ярин принялся завтракать, глядя в окно. Там играли дети: те, что были помладше, возились в песочнице, а старшие катались с железной горки или носились друг за другом с радостными криками, с палками в руках и кастрюлях, подобранных, похоже, на ближайшей помойке, на головах. Игрушки, как и лезвия для бритвы, как и сотни других вещей, были в Империи дефицитом, но это не мешало детям играть и быть счастливыми. Дети всегда счастливы.

Вдруг на площадке началось какое-то движение. Мамы, сидевшие и болтавшие тут же, на скамейке перед песочницей, отчего-то повскакивали со своих мест, и принялись растаскивать детей, снимая их с горок. Дети, разумеется, с криками и слезами упирались, не желая прерывать свои увлекательные игры. Но мамы были непреклонны – какая бы внезапно возникшая сила ни увлекала их прочь, она явно была весьма и весьма существенна.

В это время идущий из-за стены вой, означавший песни, плавно перетек снова в брань, потом раздался грохот падающей мебели и, наконец, пару раз раздался сочный звук оплеухи. К счастью, Ярину было куда пойти этим утром. Он оделся, вышел из дома и направился в центр города.

Парень направлялся в один из городских театров, в котором недавно прошла премьера нового представления, «Песен Лерра и Элении». Судя по расклеенным афишам, «Песни» были основаны на подлинных сказаниях о Великой войне. Ярину нравилось читать о битвах прошлого, так что он решил посетить спектакль, и тут каникулы подвернулись весьма кстати: на вечерние сеансы билетов было не достать, но по утрам театры, работающие в основном для организованных посещений школьниками, были свободнее, и Ярину удалось купить билет без особого труда.

Проходя мимо продуктовой лавки, Ярин заметил очередь, состоявшую из убежавших с игровой площадки молодых мам, бабушек и детей, которая начиналась за сотню футов от магазина. Оказалось, что в магазин выбросили апельсины. Столь неблагозвучным словом в Империи почему-то называли внезапное появление в продаже редких продуктов, за которыми обычно приходилось охотиться, обегая всю округу в поисках, часто оказывающихся безрезультатными. Апельсины давали по фунту в руки, поэтому мамам и потребовалось привести с собой детей – лишняя пара рук означала лишний фунт апельсинов. Ярин бы и сам с удовольствием полакомился фруктами, но, трезво оценив размеры очереди, решил, что, скорее всего, ему уже не хватит, а даже если бы и хватило – то детям апельсины все равно нужнее.

Ярин слишком рано подошел к театру – он не любил опаздывать, и оттого всегда выходил заранее. Он осмотрелся по сторонам, пытаясь решить, как скоротать время, и увидел стоящего на небольшом постаменте пожилого человека со строгим лицом, тщательно выбритого и причесанного, одетого в безупречный серый костюм с галстуком, с торчащим из кармана краешком носового платка, и, конечно, со Сломанным Глаголем на лацкане пиджака. Служитель церкви вел утреннюю проповедь громким и размеренным голосом, отчетливо выговаривая каждый звук. Вокруг него собралось немало народу – в проповедях всегда рассказывалось о последних новостях, и Ярин тоже примкнул к собравшимся.

Уже через несколько минут он отчаянно зевал. В низовьях Тамры была выиграна битва за урожай, и в наступающую зиму народы Империи ожидало такое же изобилие, как и всегда, – на многих лицах в этот момент отчего-то непроизвольно появилось грустное выражение. Император Галык, сохраняющий крепкое здоровье и неугасаемую мудрость, несмотря на восьмидесятидевятилетний возраст, выступил на Всеимперском Соборе с речью о развитии пчеловодства – и проповедник пересказал его выступление почти целиком. Продолжалась эпидемия чумы свиней в Щачине, и город все еще был на карантине, чтобы не развезти заразу по всей стране. В остальном же в Щачине был полный порядок – проповедник повторил эту мысль трижды, разными словами.

Покончив с местными новостями, церковник перешел к международным событиям. В Ларсоли и Олони уже месяц шли дожди столь сильные, что реки вышли из берегов и затопили эти эльфийские города, не говоря уже о поселениях помельче. Тысячи жителей остались без крова над головой, и теперь жили в чистом поле, в палатках, без самого необходимого. В Штрёльме не утихали голодные бунты. Везде царили хаос и неразбериха, и только в Империи были мир, стабильность и процветание. Продолжалась борьба саракенских гоблинов за освобождение – дела у них пошли лучше, ведь саракенский вождь, Миджалель, еще весной принял учение Латаля. Церковник похвалил саракенцев за правильно выбранную веру, и пообещал всем неотвратимую и скорую победу идей Равенства. Эти слова он произнес с привычным выражением, призванным увлечь и воодушевить – но ничего подобного Ярин не чувствовал. В словах не осталось веры и внутреннего огня, только тягомотный, холодный пафос официоза.

Странно, но Ярин прослушал проповедь до самого конца: как ни скучно ему было, как ни противно от разученных, лживых интонаций, он не смог найти в себе силы оторваться от речей проповедника. В этом и была сила Церкви: разными способами, от Колец Призыва до необъяснимой, гипнотической притягательности своих проповедей, она всегда заставляла прихожан делать то, что ей нужно. Большинство имперцев старшего поколения не просто привыкло к проповедям, но даже пристрастились к ним и, не получив ежедневной инъекции новостей от храмового или уличного проповедника, начинали беспокоиться: как там здоровье Императора, что происходит на Юге и Западе, не строит ли Альянс какие-нибудь особо жуткие козни? Проповеди утешали и успокаивали, сообщая людям то, что они хотели услышать – но для этого приходилось, как поговаривали в народе, слегка корректировать действительность.

Ярин пришел в театр в точности к первому звонку. Он успел только сдать в гардероб свою куртку, и усесться в потрепанное, обитое потертой красной тканью жесткое кресло. Занавес пополз вверх, открывая сцену, украшенную декорациями. Справа располагалось золотое пшеничное поле, слева – несколько прямо-таки лубочных деревянных домиков, сделанных, разумеется, из картона. На одном из домиков сиял серебром Глаголь Церкви, отмечая деревенский храм. Из домиков вышли девушки и парни разных народностей, щедро раскрашенные гримом: румяные щеки, черные брови, искрящиеся радостью и тушью глаза, улыбки до ушей. Одеты они были по-деревенски, по-старомодному – вышитые расписные рубахи и лапти, в руках же держали косы, серпы и вилы. Заиграла музыка, и актеры пустились в пляс, изображая при этом некие сельскохозяйственные работы. Они плясали и пели о том, как хороша их свободная жизнь, какой щедрой на богатства стала их земля теперь, когда они сбросили иго Владычества, и были избавлены от необходимости отдавать весь хлеб для прокорма жречества и знати.