Новый этап в осмыслении проблемы «тысячелетнего Царства» связан с именем Валентина Тернавцева, известного церковного и общественного деятеля начала двадцатого века. Во-первых, обращает на себя внимание переход от аллегорического понимания «воскресения первого» к буквальному в рамках одной богословской работы. Вначале Валентин Тернавцев заявляет о приверженности аллегорическому пониманию «воскресения первого»: «Это будет первое воскресение не тел, а душ отошедших праведников…». Но затем Тернавцев отходит от общепринятого мнения, как нужно понимать «воскресение первое», словами «не знаем»: «Будет ли это воскресением одних душ их, или также и телес — не знаем». В конце концов, Валентин Тернавцев дает понять, что понимает это воскресение буквально: «Конечно, тела этих воскресших при первом воскресении будут не теперешние, а такие, может быть, как Христово тело по воскресении и до вознесения». Обратите внимание, что наряду с «умершими, которые были за имя Христа обезглавлены телесно», Тернавцев упоминает и «праведников земли», которые встретят живыми эти события. Совершенно очевидно, именно последних, но не воскресших святых, имеет в виду Тернацев в словах «будут святы и счастливы в супружестве; столетний, умирая, будет как юноша».

Валентин Тернавцев замечает, что в «Никео-Цареградском символе нет отрицания Града Божия на земле, а есть лишь умолчание о нем». В связи с этим обращает на себя внимание то, что в Символе Веры между «паки грядущего со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца» и заключительным членом «Чаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века» находятся еще три: «И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном споклоняема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедаю едино крещение во оставление грехов». Нет сомнения, что это разведение предложений о Царствии и чаянии «воскресения мертвых и жизни будущаго века» не случайно. «День суда» начинается с суда над зверем и лжепророком, которые «живые брошены в озеро огненное, горящее серою» (Откр. 19:20). В заключительную «минуту» «дня суда» происходит всеобщее воскресение и страшный суд над воскресшими мертвецами. И далее — для одних геенна огненная, а для других — «жизнь будущаго века». Но с момента Второго Пришествия Христа — «Егоже Царствию не будет конца», и переход к «жизни будущаго века» это, уже начавшееся, вечное Царство Христа не прерывает.

Здесь нужно заметить, что Валентин Тернавцев не видит Самого Христа в брани со зверем и лжепророком: он развивает тему «Чада» как «рожденного Церковию Всечеловеческого Лика». Это довольно смелый подход к решению вопросу «тысячелетнего Царства» как «теократии, осуществляющей антропологическую тайну христианства» посредством «Властелина-Праведника». Валентин Тернавцев в подтверждение своей мысли о «Властелине-Праведнике» ссылается на стихи из послания к Ангелу Фиатирской Церкви: «Кто побеждает и соблюдает дела Мои до конца, тому дам власть над язычниками, и будет пасти их жезлом железным; как сосуды глиняные, они сокрушатся, как и Я получил власть от Отца Моего; и дам ему звезду утреннюю». В одном месте «звезду утреннюю» Тернавцев толкует как «дар пророчества», в другом как «утренняю звезду Града Божия, т. е. святую Политию». Однако, как представляется, гораздо более оснований полагать, что слова «дам ему звезду утреннюю» говорят о Втором Пришествии Христа, о том, что Ангел Фиатирской первым увидит Его. Во всяком случае, Христос прямо называет Себя «звездой утренней»: «Я есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя» (Откр. 22:16).

Валентин Тернавцев употребляет «соловьевский» термин «теократия», содержание которого довольно размыто. Применительно к святоотеческому «хилиазму» предпочтительнее, как представляется, термин «Христократия», то есть «власть Христа», которая есть и «агиократия», усиленная воскресшими мучениками, то есть «мартирокартией», чему подтверждение находим в Писании (Дан. 7:21–22; Откр. 20:4).

Тернавцев верно замечает, «что проблема человеческой природы Христа и проблема эсхатологическая подвигами Вселенских Соборов IV–VIII веков не только не были разъяснены, но даже не были и поставлены», но здесь он явно стушевался и никак не может увидеть Христа за «Чадом мужска пола», за Ангелом Фиатирской Церкви163. Явление Христа со славой, после того, как «все земные царства… потрясаемые сильнейшими социальными катастрофами, падут», то есть вослед «всеобщей смерти социальной», вне всякого сомнения, приведет Церковь воинствующую в невероятное воодушевление и оживление, что с ужасом будут наблюдать и враги Христа. И именно чрез это оживление они увидят Христа. Мир в то время будет видеть лишь человеческую природу Христа, поскольку от лица Божия, то есть от Его божественной природы в конце времен, перед всеобщим воскресением, «бежало небо и земля, и не нашлось им места» (Откр. 20:11). Недопонимание этого момента, как представляется, не позволило Тернавцеву четко, а не прикровенно, видеть Второе Пришествие Иисуса Христа во «времена Царства», и Его явление на брак (Откр. 19:7).

Церковь не просто «жена Агнца», но и, благодаря Евхаристии, Его тело, то есть Сам Христос: «…Мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его. Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви» (Еф. 5:30–32). Человеческая природа Иисуса Христа прирастает Его Церковью. Невозможно мыслить Христа вне Его связи с Церковью, вне того, что «будут двое одна плоть». Но Христос не только Человек, но и Бог, а потому божественна и Церковь. Брак Агнца — это и есть Его Второе Пришествие, которое открывает «времена Царства», но — вечного Царства Христа. Думается, нет никаких оснований для того, чтобы не видеть в главе 19 Откровения Самого Христа.

Несомненной заслугой Валентина Тернавцева является мысль, что христианское бодрствование невозможно без должного понимания проблемы «тысячелетнего Царства»: «Обычно эти вопросы не имеют значения, — пишет он, — от них отделываются такими заявлениями: придет ли Христос для устроения «тысячелетнего Царства святых» еще на этой Земле, или для последнего Суда над живыми и мертвыми в день гибели ветхого мира, — это безразлично. Христианину надо жить так, чтобы быть готовым встретить Христа в том или другом случае в незапятнанной одежде и с горящим светильником веры. Но в том то и дело, — замечает Тернавцев, — что при таком безразличии к сокровищу хилиастического обетования горящего светильника веры и незапятнанной одежды как раз-то и нельзя сохранить. Такой христианин неудержимо будет соскальзывать или в манихейское чувство мира, как достояние диавола, или в антихристову веру в прогресс, или в утрату веры в победу Христа над злом мира, т. е. — отпадение от Христианства. Поэтому вопрос: какой эсхатологии держаться — стоит перед христианством во всей своей остроте, особенно в наши трагические дни», — пишет он в одной из рукописей.

Валентин Тернавцев был довольно тесно связан с теми, кто входил в круг почитателей В. Соловьева, что ощущается и в его богословских построениях: нет опоры на церковное предание, что определяет довольно смелый полет творческой фантазии. Но он не подпускает «Софию» в сферу богословия, размышления над Апокалипсисом, как это делал С. Булгаков, поэтому он довольно близок к духу святоотеческого «хилиазма». Тернавцев пишет о существовании «традиционного эсхатологического учения в его концепции, принятой в Восточной Церкви», согласно которому отвергается святоотеческий «хилиазм». Не согласимся с ним: традиционно для Восточной Церкви сомнение в каноничности Апокалипсиса, а отсюда вытекает уже и все остальное.

Как мы видим, никакого единомыслия среди богословов Русской Православной Церкви по вопросу «тысячи лет» и «воскресения первого» не было. Попытки административным путем навязать взгляды митрополита Макария (Булгакова) по этому вопросу завели богословскую мысль в тупик…

Примечания