Я живу, лелея тупую, абсолютно иррациональную веру в этом мире рациональных компьютеров, железной логики, математически точно прописанных алгоритмов чувств и эмоций — я верю, что снова тебя встречу и все исправлю.

Я все исправлю.

Я спасу тебя.

Мне нужен еще один шанс.

Между мной и пустой необъятной крышей оставалась лишь старая деревянная дверь. Я провел пальцами по мокрому от снега дереву. Немного шероховатая, холодная. Я уж боялся, что она давно сгнила — но я ошибался. Она все еще была настолько крепкой, что, казалось, она будет последним, что останется в этом мире.

Приложив совсем небольшое усилие, я открыл ее. Сразу же в лицо мне подул резкий, морозный ветер, словно он торопился влететь в это здание, как кто‑нибудь, когда ему не терпится сбегать в туалет. Крыша представляла собой большую ровную площадку, размером чуть меньше баскетбольной площадки. Вся поверхность была припорошена нетолстым слоем снега. Оттуда всегда открывался прекрасный вид на ужасный город — даже такое скопище отребья и подонков могло казаться красивым на рассвете, когда каждому, говорил я ей, давалась новая попытка исправиться.

Было слишком темно, чтобы что‑нибудь увидеть.

Меня трясло: от холода, от боли, от отходняка после тоника, от волнения, от усталости, от тревоги, от страха. Но я, хромая, испытывая страшные боли в груди, продолжал идти и вглядываться в каждый клочок темного полотна, нарисованного передо мной.

Луна скрылась за облаками. Мы остались совсем одни в этом страшном мире. За сиротами никто не присматривал.

Знакомо ли вам чувство, когда что‑то происходит, и ты не можешь до конца в это поверить и мысленно пытаешься то отмотать время назад, то убедить себя, что это сон или еще что‑нибудь в этом роде?

— Н-не. Подходи-те, — сказала она испуганным, дрожащим голосом.

Она была похожа на фею, на бестелесного духа, проекцию старых воспоминаний — да, ее силуэт был картинкой, отбрасываемой старым кинопроектором на поблекшие обои и обшарпанные стены моего мозга. Настолько нереальной она казалась мне.

Я не знал, заплакать ли, рассмеяться, закричать на нее, схватить ее. Для начала, я просто протянул руку.

— Определен как «опасен».

Опасен. Опасным мы считаем то, что несет нам смерть.

Я же не смог защитить ее тогда. Справедливо ли?

Думаю, да.

— Если что и опасно, — сказал я, — так это стоять на этой крыше, особенно в такую бурю. Тебе не холодно?

Одна посмотрела вниз, затем снова уставилась на меня.

— Нет.